Перерождение Артефактора
Шрифт:
«Ты ведь ничего ей обидного не сказал?»
Примерно такими фразами бомбардировала меня Марси, когда я вернулся к друзьям после беседы с матушкой. К тому моменту девушка уже взяла себя в руки, и о её слезах напоминали только слегка покрасневшие глаза.
— Нет, — улыбнулся я. — А ты… ты постарайся сильно на неё не обижаться. Возможно, я прошу многого, но…
— Мне грустно и обидно слышать её слова, — заявила тогда Марси. — Но! На неё саму я не обижаюсь. И она, и мама — моя родня. Мне дороги обе. Меня огорчают противоречия между ними, но я не собираюсь выбирать какую-либо сторону.
Таким был ответ нашей сильной
Да, если Шон её обидит, познакомится с отцовским кулаком…
Больше мы к теме взаимоотношений моей матушки и Марси не возвращались.
А вот тема нашего столкновения с четвёркой титосийцев напомнила о себе сама.
Курсантов из Титоса повязали стражники. У парней хватило ума не сопротивляться. Начались разбирательства, и вот что удалось установить: четырёх титосийцев видели с тремя курсантами Академии. Но сами титосийцы заявили, что перекинулись парой слов со знакомыми, а повздорили уже после между собой.
То есть и боевой артефакт использовали в междоусобной драке.
Нас же с Шоном и Марси «допросили» формально, да и сделали это профессора Академии. Нас сразу втроём пригласили в кабинет и передали слова титосийцев, с просьбой подтвердить или опровергнуть их.
Я ответил, что было всё так, как рассказывают титосийцы, а после моего косого взгляда согласился и Шон. А после, поколебавшись, и Марси.
В результате титосийцев отправили в карцер и, насколько я понимаю, думают об отчислении Мистера Чайки (который и применил боевой артефакт). А Мистер Чайка из-за сломанной челюсти толком и сказать ничего не может — мучается, бедняжка, с перебинтованным клювиком.
Ну и накеры с ними со всеми.
За всеми разбирательствами и созданием нового щита неделя пролетела быстро.
Настали выходные.
— Сожри морские охотники всех, кто придумал приёмы! — раздражённо воскликнул я, стоя перед зеркалом в гостиной утром в воскресенье.
— То есть всех алиссийцев, — кивнул Лаграндж.
— Отец, я померил уже три костюма. Если ты не успокоишься, я сбегу из дома, — я решительно посмотрел ему в глаза.
Видимо, мой взгляд пронял Лагранджа, поэтому он резко окончил пытку:
— Не стоит впадать в крайности. Этот бордовый фрак отлично тебе подходит! На нём и остановимся!
На большие светские приёмы с участием высокопоставленных гостей было принято одеваться в национальные цвета. Для нас, викторианцев, это красный, для алиссиийцев — синий, у титосейцев золотой с чёрными вставками. Княжества Республики представляют собой исключение — там в каждом княжестве одеваются кто во что горазд, и на кораблях княжеств разная форма. Но, справедливости ради, официальный цвет непосредственно республиканского флота — оранжевый.
В общем, ничего удивительного, что на мне был фрак, пусть и тёмного, но красного оттенка.
И всё же чёрта с два я бы позволил этому моднику тратить почти сутки моего времени на выбор одежды, если бы не использовал все эти субботние хождения по магазинам и примерки для своей пользы.
Между делом я поспрашивал у Лагранджа кое-что про людей, а не только про новые земли и артефакты.
Приём, на который мы так усердно собирались, ожидался быть весьма важным и значительным. Кроме того, что его
Ещё бы я бежал от каких-то сухопутных крыс!
В два часа дня мы с отцом на самоходной карете подъехали к крыльцу поместья дель Ромбергов.
И парк, и дом не уступали размерами поместью Лагранджа. Правда, обилием обнажённых мраморных скульптур, фонтанов и золочёных завитушек превосходили с лихвой.
В общем, всё было в духе дель Ромберг-старшей.
И в очередной раз я озадачился вопросом, как же так вышло, что дель Ромберг-младшая выросла такой невинной скромняшкой?
Нас проводили за дом, там в парке среди деревьев были натянуты летние нарядные шатры, где стояли закуски и напитки, а гости могли беседовать, не опасаясь, что их хватит солнечный удар.
— Много народу, — проворчал я, осматриваясь.
— Это ещё не все собрались, — ответил Лаграндж, намётанным глазом оценивая публику.
Затем целый час мы шарахались от одного шатра к другому и успели пообщаться с целой прорвой народа. Александр Лаграндж был благодушен и учтив с каждым. С кем-то просто беседовал на общие темы, представляя своего приёмного сына, то есть меня, а с кем-то обсуждал финансовые дела.
Фу. Не люблю я эту муть.
Были здесь и люди, которых я знал: преподаватели из Академии и некоторые курсанты с родителями. Например, Алексей Савельев, удивительное совпадение, его родители как раз сейчас приплыли из Ильинского княжества, чтобы его проведать. Были здесь и родственники Шона — де Лепшеки, рядом с которыми первое время и крутился мой очкастый друг.
Пообщались с Кевином… хотя его сейчас нужно называть «профессор Рассел». Он не упустил возможности присесть на уши Лагранджу, расхваливая мои таланты артефактора.
— Будьте уверены, господин Лаграндж, вашего сына ждёт блистательное будущее! Конечно, мне как учёному, кажется, что лучше ему выбрать науку, — он посмотрел на меня взволновано, но через секунду чуть спокойнее продолжил: — Но я и моряк в прошлом. И могу сказать, что с таким капитаном корабль вашего сына точно покорит не одно море!
— Ваши слова делают меня счастливым, профессор, — улыбнулся Лаграндж.
— Ну что вы, я всего лишь говорю чистую правду. Кстати, — он лукаво улыбнулся, — если вдруг Теодор в будущем захочет запатентовать свои изобретения, я могу помочь. А учитывая ваши собственные возможности, господин Лаграндж, патент может быть очень выгоден для Теодора. И при этом полезен для всего мира.
Мой приёмный отец нахмурился и вопросительно посмотрел на меня.
Я тяжело вздохнул и сказал:
— Профессор не имеет в виду ничего дурного. Просто он уверен, что творить полезные людям вещи и зарабатывать на этом деньги лучше, чем просто творить.