Переселение. Том 1
Шрифт:
Павел на какое-то мгновение опять увидел ее крепко сбитую, точеную фигуру, писаное лицо, венецианскую шапочку на голове, большие зеленые глаза и длинные пепельные ресницы. И, сам не зная почему, обмер, вся кровь прилила у него к голове.
Перед тем как покинуть трактир «Ангел», Павел настрочил на скорую руку письмо родичам. Ему хотелось, чтобы письмо это через Копшу и Ракосавлевича в Буде прибыло в Темишвар еще до его приезда.
Исакович был человек не очень-то грамотный.
Немудряще, но сердечно он успокаивал родичей и сообщал о своем скором прибытии в Темишвар. Писал,
Паспорта получат и они, и все, кого Шевич внес в свой список. Комендатуры в Темишваре, Варадине и, разумеется, в Осеке получат соответствующие указания.
Таким образом, бояться им больше нечего, ничто и никто изменить этого не может — ни Гарсули, ни кто-либо другой. Пусть готовятся в путь, собираются в Россию!
Он же, покончив с делами, уезжает из Вены. Исакович сообщал также — после смерти жены он стал застенчивым, чувствительным и заботливым, — что купил для Анны два локтя красивых серебристых голландских кружев, для Кумрии — два локтя очень красивой голубой тафты и для Варвары тоже, но фиолетовой. И еще всем трем он привезет миланские носовые платки, отороченные кружевами. Пусть потом сами поделятся.
Написал он и о том, что купил Петру, Юрату и Трифуну по нескольку локтей таких золотых гайтанов, какие им и не снились.
Павел покупал все эти вещи, не имея о них никакого понятия, покупал без всякой охоты, только ради того, чтобы задобрить своих родичей, перед тем как тащить их в далекое путешествие.
Потому он всячески обхаживал их в письме и называл ласковыми именами.
В те времена в Среме такие подарки были редкостью в семьях сербских офицеров и торговцев Темишвара.
Письмо при посредстве Копши и Ракосавлевича шло быстро и прибыло до приезда Павла. Оно сохранилось в архиве лейтенанта Исака Исаковича, их весьма болезненного родственника, который тем не менее пережил всех братьев.
Витиеватый почерк Павла говорит о том, что он был человек положительный, самоуверенный и хотя вспыльчивый, но очень мягкий. Подписывался же он по испанской моде, принятой в то время среди австрийских офицеров. Большая буква «П» в его имени походила не то на акацию с накинутой на нее петлей, не то на аиста, которому свернули шею, не то на кривую саблю.
Потом стояло несколько черточек, напоминавших тропинки среди бездорожья, а в конце завитушка — ни дать ни взять улетающие куда-то вдаль дикие гуси.
Когда измученным, униженным и до предела раздраженным сербским офицерам, проживавшим и скрывавшимся в трактире «У ангела», стало известно, что Исакович получил паспорт и уезжает, они принялись его разыскивать и вскоре обнаружили на квартире Агагиянияна. Началось сущее паломничество туда, все спрашивали лишь об одном: есть ли еще надежда дождаться лучших дней и переселиться в Россию?
Когда в «Ангеле» расставались с отъезжающими, обычно звучали настойчивые просьбы, клятвы, плач, а многие в такие минуты обнимались, братались и роднились.
Эти настрадавшиеся горемыки совсем отчаялись и потеряли уже всякую надежду.
Исакович больше помалкивал. В «Ангеле» он общался, да и то не слишком, лишь
«Болван этот Кейзерлинг! Настоящий Гарсули! Откуда взяться там черногорцам? Как из Митровицы перейдешь в Россию?» — думал Павел.
Когда Исаковичи были приняты в австрийскую армию, они отлично ездили верхом, хорошо стреляли на скаку из пистолета и прославились отнюдь не своей образованностью, а тем, что брали в плен вражеских офицеров — ночью, в засаде, или во время атаки.
Однако в армии они многому научились. И не только командовать по-немецки, правда на довольно странном языке (вместо: «Wer da?» — сирмийские гусары кричали: «Бер до?»), но и толково объяснять солдатам, как пользоваться седлом, лошадью, пистолетом, как брать барьеры и тому подобное. Обучили их в Осеке и читать географическую карту. И они могли разыскать на ней любой укрепленный городок, вдоль Савы или Границы. Любой монастырь. Любой остров. Каждый шанец в славонском пограничье.
Откуда же было взяться у Митровицы переселяющимся в Россию черногорцам?
И досточтимому Павлу Исаковичу все чаще чудился смех его братьев. Он представлял себе, как толстый Юрат кричит, что его выросший на конюшне вахмистр Пивар ориентируется по карте лучше, чем Кейзерлинг. И потому граф все больше напоминал Павлу русского Гарсули.
Исаковичу, как и его землякам в Вене, казалось, что с отъездом Бестужева для сербов наступили трудные времена. Кейзерлинг, на их взгляд, был чужой, иностранец, немец, он как жук-точильщик вгрызся в могучий русский дуб, он несет им всем, переселенцам, несчастье. Он ненавидит владыку Василия и Черногорию. Ему безразличны их слезы. Он не русский и только слушает, что ему нашептывают австрийцы.
Исакович вспомнил, как однажды Волков в шутку заметил, что в Вене все берут деньги.
Тем не менее Павел ошибался.
Кейзерлинг не был русским, но он не служил ни Австрии, ни Пруссии, ни Саксонии. Этот остзейский барон на русской службе и в самом деле решил покончить с политикой Бестужева, но вовсе не потому, что продался Марии Терезии, а для того, чтобы еще крепче связать Австрию с Россией. Не собирался он изменить и делу сербов. Однако переселение сербских офицеров казалось Кейзерлингу мелочью, пустяком. Оно могло помешать дипломатической игре, которую он вел с Марией Терезией.
Бестужев переправлял сербских офицеров в Россию, рекомендовал их двору ради их, как он выражался, «неизмеримой преданности русскому народу». Кейзерлинга это не занимало. Он считал, что для России гораздо важнее добиться того, чтобы австрийские войска выступили против Турции. А размышлять, что и как будет потом, не входило в его обязанности: это решали в Петербурге. И ему порою приходилось, как Павлу Исаковичу, лишь твердить: «Слушаюсь!»
Он недавно приехал в Вену и только что представился императрице. Понравился ей и теперь боялся, как бы не испортить ее милостивое отношение к себе.