Переселение. Том 2
Шрифт:
День прошел как в лихорадке.
Хотя Исакович в Темишваре бывал и в высшем обществе, в кругу Энгельсгофена, посещал театр, видел Вену, видел другие страны во время войны, он был все-таки простой человек старого закала и не имел понятия о том, как ездит русская императрица, где останавливается на ночлег и каков церемониал аудиенции.
Поскольку ему было сказано в этот последний день никому не отворять ворот, никуда не выходить и помалкивать, Исакович сидел дома и ждал. Он долго стирал, мылся, причесывался, душился и одевался. И трясясь как в лихорадке, много
А чтобы от него не пахло, полоскал рот и чистил зубы гвоздикой. Он был готов задолго до назначенного срока. И сидел, опустив голову, в ожидании ночи.
Уже совсем стемнело, когда он услышал, как у ворот остановился экипаж.
В ту пору ночи в Киеве были безлунными.
За ним в полной парадной форме, сверкая серебром, приехал Ракич.
На улице в экипаже их дожидался Мишкович, тоже разодетый.
Ракич, которого Павел знал плохо и недолюбливал, был смазливый малый с черными усиками и такими же черными волосами, тщательно завитыми и уложенными, как у мальчика, за которым смотрят сестры. Он был в узком доломане, в алых чикчирах и невысоких сапожках. В этот вечер он много смеялся. На голове у него красовался русский кивер со свисавшим до плеча султаном.
— Надо торопиться, нас уже ждут, — сказал он.
Длинноногий и длиннорукий Мишкович обнял Павла на тесном сиденье экипажа, словно они сидя собрались отплясывать коло. Этот высокий, рыжеволосый человек с рябым лицом, большими серыми глазами и длинными черными усами, свисавшими вдоль подбородка, заканчивая фразу, обычно с шумом всасывал через зубы воздух, словно обжигался.
— Мы надеемся, — сказал Мишкович, — что вы от нашего имени попросите императрицу, чтобы нас отправили не на польскую или прусскую границу, а на турецкую. Там мы готовы погибнуть.
Он тоже фыркал и, чтобы скрыть смех, покашливал. Исаковичу показалось, что они оба пьяны.
Ехали они в великолепной карете со стеклами в кожаной раме. Карета, — объяснили ему, — принадлежит Воронцову, а царица остановилась в резиденции Костюрина. Исакович удивленно спросил:
— Как так, ведь Костюрин уехал?
— Он вернулся, — сказал Мишкович.
Ехали они недолго, а когда карета остановилась, все дальнейшее происходило быстро и наспех. Выйдя из кареты, Исакович увидел только, что они зашли в сад с усыпанными песком и гравием дорожками, напоминавший костюринский. Фонарь у ворот освещал стоявших на страже двух гренадеров в белых с золотом киверах, напоминавших сахарные головы.
Исакович с удивлением заметил у них на ногах сапоги.
Они вошли в роскошную приемную, в которой толпилось несколько офицеров в парадной форме, настроенных очень весело. Павел увидел лейтенанта Петра Шевича, его брата Живана, своего дальнего родственника лейтенанта Субботу Чупоню, который приехал в Россию с Мишковичем и славился глупыми проделками, наглостью, но также и смелостью, и бывшего любимчика Хорвата лейтенанта Джюрку Гаича, который переметнулся в стан Вишневского. Вся эта компания ему не понравилась, и он уже хотел спросить, откуда здесь эти молокососы, но тут Мишкович повел его в следующую комнату,
Вопрос застрял у Павла в горле.
В комнате, куда они вошли, не было никого, но Павел чувствовал, что вот-вот войдет человек, перед которым нельзя стоять так, как он стоял в Вене перед Кейзерлингом. Обстановка была здесь роскошной, но ему показалось, что он ее уже видел, когда был у Костюрина в день Александра Невского. Видел богатые татарские ковры на полу и большое черное кресло в глубине комнаты у стены, и зеркала, о которых Виткович говорил, что Костюрин привез их из Италии. Недоумевая, Павел спрашивал себя, не был ли он уже здесь однажды и не отсюда ли прошел в костюринский сад?
Однако у него не было времени о чем-либо расспрашивать, потому что Мишкович сердито и строго пробормотал, чтобы он молчал.
Павлу казалось, что они так стояли, вытянувшись и застыв, очень долго.
Самое удивительное, что смех в приемной раздавался все громче.
Но вот дверь справа отворилась, и Павел увидел, как вошел большой толстый человек во французском платье с огромным париком, которому Мишкович несколько раз низко поклонился. Павел последовал его примеру.
Мишкович шепнул Павлу:
— Воронцов!
Павел несколько раз поклонился в пояс.
Мишкович подошел к Воронцову и поцеловал ему руку.
То же самое сделал Исакович.
Потом Мишкович громко назвал имя и чин Павла, с которым тот прибыл из Австрии. Воронцов крепко похлопал Исаковича по плечу и повторил его имя и чин.
Затем Мишкович, кланяясь, удалился.
Воронцов показал Павлу пальцем на левую дверь, потом, нажав ему на плечо, сказал:
— На колено!
Исакович опустился на колено.
Откуда-то все еще доносился смех.
И вот дверь слева отворилась, и в комнату медленно вошла царица. Воронцов, низко кланяясь, подбежал к ней и церемонно повел к стоящему в нише у стены креслу, едва касаясь пальцами ее руки.
Царица опустилась в кресло.
Воронцов расправил складки ее светло-голубого платья.
Павел увидел, что царица — молодая красивая женщина с необычайно добрым и милостивым лицом. У нее большие черные глаза, на голове — французский парик, на ногах — золотые туфельки, а в руке большой золотой веер.
Исакович быстро окинул царицу взглядом, но был потрясен до глубины души и знал, что запомнит ее на всю жизнь, если проживет даже до ста лет.
Она смотрела на него, лицо ее пылало румянцем — в комнате было жарко натоплено.
Воронцов назвал фамилию и чин Исаковича.
Царица сказала, чтобы граф подвел его ближе.
И хотя говорила она по-русски, Павел все отлично понял.
Он встал и, когда Воронцов взял его за плечо, подошел ближе и снова опустился на колено.
Однако честнейший Исакович был до того смущен, что когда императрица Елисавета протянула ему для поцелуя руку, он, совершенно потрясенный, пролепетал Воронцову: