Перешагни бездну
Шрифт:
Один горшок упрекает другой за то,
что у него дно снаружи почернело.
Белуджская поговорка
Утро началось неприятной приметой. Прямо над постелью висел паук. Не то чтоб он имел yгрожающий или отвратительный вид. Просто обыкновенный паук, паучишко.
Но со времени, когда Алимхан взял в жены француженку Люси д'Арвье, он запомнил, что увидеть паука утром — значит к печали, к неприятности — matin chagrin. Иное дело паук в
Паук с утра потянул за своей паутиной неприятности. В спальню эмира заявилась, не спросившись, хохотушка Амина, молоденькая хотапка — «статс-дама» госпожи Бош-хатын. И не потому огорчился Алимхаи, что увидел быстроглазую Амину у своего ложа. В старинной тюркской поэме про хотанку написано: «У неё на нежной белой груди два белых снежных холма». Но даже хотанская прелестница в роли вестника Бош-хатын не доставляет радости.
Слегка пнув в бок разомлевшую в утреннем сне юную Резван и проворчав: «Прикрылась бы, что ли...» — Алимхан, кряхтя, поднялся, сгреб с резного столика чётки и, позевывая, поплелся за вестницей неприятностей. Да и что можно было ждать от Бош-хатын, пусть «первой», пусть «главной», когда с ней уже прожив четверть века.
Сумрачно проскрипел, едва переступив порог:
— Не приближаюсь к вам. Еще не совершил омовения и... утренней молитвы...
Хоть в этом он поставит на место настырную супругу, которая изрядно мешала жить, но без которой он не мог жить.
Он старался не смотреть на Бош-хатын. Ему претил вид её оголённых, похожих на желтое тесто рук, её раскрашенных, несмотря на утренний час, щёк с нездоровой припухлостью, её отекших щиколоток, высовывающихся из иштон.
— Так-то лучше,— проворчала Бош-хатын.— Не к чему нам в барабан бить.
Поискав глазами, куда бы сесть, Алимхан встретился взглядом с ухмыляющейся Аминой. Она кокетливо поводила плечами, жалостливой гримаской соболезнуя эмиру. Хотанка совсем была не против, чтобы он обратил на неё внимание. Желание поднялось в нём, и он плохо слышал, что ему говорила Бош-хатын. А она, заметив его рассеянность, повысила голос.
Бош-хатын требовала:
— Вам толковать — что двери, что ослу. Прикажите конокраду, разбойнику сейчас же убраться из степей Каттагана-Ханабада. И чтоб его духу там не было! Чтоб он со своими погаными локайцами убрался оттуда!
— Однако, ханум... — встопорщился Сеид Алимхан, — наш слуга... Ибрагимбек... главнокомандующий... наша опора и защита в Ханабаде-Каттагане собирает... готовит силы... откармливает в степи табуны боевых коней...
Говорил Алимхан с досадой, лишь бы отвязаться. Он оценивающе прикидывал, мусоля взглядом тесно обтянутую шелками фигурку хотанки.
— Вы меня не слушаете! — бушевала Бош-хатын. — Наплевала я на ибрагимовских одров... — Она выразилась покрепче, так как вообще не сдерживала свой язык. — Какое мне дело до ишачьей кавалерии Ибрагима! Что мне до самого Ибрагима! А вы — у вас уже иней в бороде! Здесь в Кала-и-Фатту валяетесь со сво-ими шлюхами, глотаете опий, курите гашиш, а там происходит неподобное.
— Что происходит? — встрепенулся Алимхан, с трудом отрываясь от созерцания прелестной хотанки.— Что происходит в Афганском Туркестане?..
Тут
— Разорение! Караул! Он довёл меня до нищеты! Я пойду завтра к мазару с тыквянкой и попрошу: «Один мири! На бедность ханше Бухары, один мири!» Позор на голову! Не может жену содержать, эмир,— скажут честные люди. Вынудил свою Бош-хатын выпрашивать кусочек лепешки.
Вспомнив паука, Алимхан попытался выпутаться и узнать, почему Ибрагимбек мог вынудить его Бош-хатын просить милостыню.
— Однако...— заныл он, —локайцы же исламские воины... Поход на большевиков. Вы же знаете... воинам надо набраться сил... хорошо кушать... баранина... нужна... сало. Без баранины какая сила у воина?
— Вот-вот, они и жрут, эти твои воины, моих барашков и распускают брюхо. Караул! Дод! Умираю!
А речь шла о двух миллионах каракульских овец, которые пасутся в приамударьинской степи. Бош-хатын получила очень неприятные вести от преданных престолу скотоводов из Гератской, Мазаришерифской и Каттаганской провинций. Сюда, за границу, перед революцией Сеид Алимхан приказал перегнать все отары из Карнапчульской и Каршинской степей. Однако когда на трон вступил король-«большевик» Аманулла, эмир почувствовал, что ему грозят неприятности, он по совету муллы Ибадуллы Муфти написал собственноручно, как и на свои капиталы, «васики» — доверенности — на всех каракульских овечек на имя Бош-хатын. Мулла Ибадулла посоветовал: «Бош-хатын правоверная мусульманка и не посмеет перечить супругу своему и повелителю. Все женщины ленивы, недалеки — и Бош-хатын не захочет думать о делах». Алимхан сделал свою супругу самым бога-тым экспортером каракульской смушки на международные пушные аукционы, а сам превратился в бедняка дервиша, предающегося молитвам. А когда Бачаи Сакао, изгнав Амануллу, сам воссел на трон под именем короля Хабибуллы Газия, эмир, пользуясь его расположением, спохватился и попытался отобрать у Бош-хатын свой дар, но она не дала ему даже подержаться и за уголочек «васики». Оказывается, все дарственные в верном месте — в железных сейфах французского и швейцарского банков. «У моего банкира Ротшильда!» — сказала Бош-хатын. Вот вам и ленивая! Вот вам и недалекая баба! Сеид Алимхан сколько угодно мог гневаться. Бош-хатын так и оставалась единственной владелицей стад. До каких пределов может дойти женское коварство!
Утренний паук накликал массу забот. Бош-хатын вздумала вмешаться в самое серьезное — в подготовку похода на Бухару.
— Два-три зарезанных барана... велика беда!..— вскипел эмир и продолжил тоном мужа и повелителя: — Баранинка в плове славных газиев, готовых на мучени-чество... вы сами говорили... в ваших снах... видите Бухару. Разве не хотите уделить малую толику... всего несколько каких-то тощих... баранов тем, кто направля-ет свои стопы по пути в рай?
— Вот пусть там, в раю, и жрут шашлык из мяса райских барашков! Райских, а не моих. А моих и трогать не смеют. Сейчас же, сию секунду, садитесь и пишите приказ Ибрагиму. Не то я прикажу чабанам стрелять во всякого локаица, который посмеет лезть в мои отары. Мои! Мои! И никто не смеет! Так и скажи своему вору Ибрагиму. Пусть убирается!