Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Смешно крадучись, он подобрался к дверям и осмотрел длин­ный, круто спускающийся к обрыву двор, на этот раз пустынный в свете взошедшей луны.

— Кто мутит народ? — забормотал он нервно. — Кто говорит народу — ломайте мосты, ломайте овринги. Заваливайте дороги и тропинки? Кто говорит на площадях у мечетей; не пускайте ка­раваны на север! Не давайте носильщиков.

— Ну, кто же так говорит?

— Говорит, говорит... А знаешь, Сахиб, что она говорит: «Ле­нин принес свободу людям, а вы помогаете врагам Ленина — инглизам. Вы, мастуджцы, везете ружья, пушки, пулеметы врагам Ленина, а? Прекратите!

Если звери инглизы по-бедят рабочих и крестьян, вы останетесь рабами инглизов. Зачем вы помогаете инглизам?»

Лицо Гулама Шо, большое, кочковатое, свела плаксивая гримаса:

— Люди Мастуджа — старики и молодые — сказали: «Эй, царь, не помогай врагам Ленина! Берегись!» Ох, что делать? Что делать?

— А ты и не помогай! — сказал совсем равнодушно Сахиб Джелял. — Закрой глаза!

— А если дьявол озлится! — Гулам Шо шлепнул ладонью по договору.— Гурки стрелять горазды! И виселица стоит.

Весь вид его говорил, что он страшно напуган.

— И ты царем еще называешься! Какой ты царь! Что у тебя нет в Мастудже храбрецов?

— А кто мне выплатит в конце года сто гиней, сто золотых звонких гиней? Я бедный! Мне без гиней нельзя.

— Вот ты какой царь! — словно впервые разглядел Сахиб Джелял Гулама Шо. — Я поверил, что ты царь, а ты — базарчи.

При свете светильника — чирага — видно было, как совсем младенчески смор-щилось бугристое, будто вырубленное из арчо-вого полена, козлобородое лицо царя. И Сахиб Джелял даже склонил голову набок, ожидая, что тишину хижины пронзит визг­ливое блеяние.

— По красоте ты верблюд, по пению — ишак, — пробормотал он, но вслух сказал другое: — Тебе платят английские гинен. Тём­ные тучи закручивают вихри, те тёмные дела обеляются взятка­ми. Отец кислое яблоко ест, а у детей оскомина. Ты отец мастуджцев. Что ты даешь своему народу, своим детям? А? А многие ли твои люди сохраняют от тех ста гиней жизнь и здоровье? У тебя они в Мастудже с голоду пухнут. От похлебки из камней не рас­толстеешь.

Ничего не говоря, Гулам Шо с упрямством дервиша на зикре — радении мотал головой и раскачивался всем туловищем из сторо­ны в сторону.

— А если твоим мастуджцам придется ещё тащить на себе железные пушки на бадахшанский перевал, куда и горный киик не забирается, что с мужчинами и женщинами Мастуджа будет? Золотые гинеи ты положишь себе в сундук, а живых людей в мо­гилу, да?

— «Аджаль» — смертный час предопределен изначала!

— Хватит молоть вздор. Ползаешь ты в пыли. Разве удел че­ловека — бояться тиранов? Заставляют они людей разбивать кам­ни, но люди могут разбивать головы тех, кто заставляет. Надо знать, кого сейчас бояться больше — дьявола или той, которая там. — Он посмотрел на дверь, за которой высилась гора Рыба, и Гулам Шо весь затрясся. — Она сидит у очага и рисует волшебные узоры. Она знает, что друг всем — ничей друг.

Сахиб Джелял сделал паузу и смотрел в тёмно-синий четырехугольник распахнутой двери, на серебристые в волшебных отсве­тах бока и спины валунов-гиган-тов, на рдевшие красными огоньками на противоположном склоне долины редкий селения. Он сурово поджимал губы: «Разве царя разагитируешь? Царь есть царь». Но не всё потеряно. Гулам Шо суеверен. Он боится белой Змей, И если он боится англичан, то еще больше боится Живого Бога».

Царь

Мастуджа, вращая глазами и всё шире открывая рот, стрел на благообразное, с прикрытыми глами, лицо невозму­тимого Сахиба Джеляла и трепетно ждал его слова, кого же следует ещё бояться...

— Охо-хо! — поднялся е места Сахиб Джелял. Голос его теперь глухо звучал откуда-то из сумрака, сгустившегося под низ­ким черным потолком. — Ох-хо, кости мои говорят: послезавтра разыграется непогода; клянусь, на перевалах опять разразится буран. Зима еще раз вернется, еще на недельку. Скажи, Гулам Шо, в Мастудже все люди верят в Живого Бога?

— А! М-м...

У Гулама Шо, как он сам признавался позже, «будто четыре глаза раскрылись», так он поразился, откуда Сахибу Джелялу из­вестно такое. Правоверный исламский государь — мастуджский властитель — не сразу решился признаться. Он бормотал общеиз­вестные истины: исмаилитам дозволено скрывать свои подлинные догмы и обряды. Он — повелитель и царь Мастуджа — знал и знает, что его подданные плохие мусульмане, а проще говоря, лишь называют себя мусульманами. Да и он сам — это признание Са­хиб Джелял вырвал у Гулама Шо чуть ли не силой — хоть и почитается всеми блюстителем ислама и изучал науки в Дивбен-де, но остался верен религии предков. Нет-нет! Чего ему бояться ассасинов Ага Хана, если он исправно платит ему священную дань.

— Изволь слушать меня, Гулам Шо! Живой Бог почернеет лицом, когда ему донесут, что ты проложил через свою Мастуджскую долину дорогу для огнедышащих пушек, и что война — же­стокое, кровавое, не знающее пределов истребление людей — впу­щена тобой в дома исмаилитов. Казне Живого Бога необходимо золото, а мертвые исмаилиты не платят налогов. Помни, Гулам Шо, боги привыкли восседать на золотом троне!

При каждом упоминании имени Живого Бога все гигантское тело царя Мастуджа начинало конвульсивно дергаться в каких-то неправдоподобных корчах.

— Ага Хан знает все! — припугнул Сахиб Джелял. — Он все знает от неё, — и он качнул головой в сторону двери.—Разве она не призывала тебя к себе и не говорила с тобой?

— Она не показала лицо. Она не подняла покрывала.

— Разве ты не знаешь, кто она? Невеста Живого Бога. По ночам оборачивается она крылатой Змеей и улетает в Хасанабад к Ага Хану и нашептывает ему на ухо.

Гулам Шо снова задергался.

— Не надо! Не надо!

По всей видимости, Гуламу Шо, человеку с европейским воен­ным образованием, и не подобало верить всякой чертовщине, но он понимал, что по одному слову таинственной Белой Змеи его исмаилиты-мастуджцы отвернутся от него. Как неосмотрительно он позволил людям Пир Карам-шаха осенью продать в селениях Мастуджской долины сотни винтовок и тысячи патрон.

Конечно, Сахиб Джелял рисковал, затевая разговор о пушках с покорным вассалом и безропотным слугой англичан. Предосте­регал его не раз и доктор Бадма. Но Сахиб Джелял изучил не­плохо натуру его величества. Не посмеет царь Мастуджа ссорить­ся с Живым Богом. Немало легенд ходило по долинам и горам о беспощадных мстителях ассасинах, проникавших сквозь камен­ные стены и замки местных князьков, чтобы неотвратимо испол­нить приговор Живого Бога. С Ага Ханом, веришь в него или не веришь, надо поддерживать хорошие отношения.