Переступая грань
Шрифт:
– Ты чего?
– внезапно оробев, подошла к Жене Надя.
Она хотела ласково и прощающе потрепать Женю по волосам, но он отшатнулся, как от удара.
– Не трогай меня!
– истерически закричал он.
– Ты зачем?.. Почему?.. В чужом доме не снимают трубки!
– В чужом?
– удивленно подняла брови Надя, и лицо ее, с этими высоко поднятыми бровями, стало вдруг глуповатым.
– А разве мы друг другу чужие?
– Нет... Да... Теперь да, чужие! Это ты нарочно, нарочно...
– А как же, - неожиданно и спокойно согласилась
– Ведь я понимаю: Лерочка наша все хворала, а ты - здоровый мужик. Кто осудит? Все правильно. Но теперь у тебя есть я, пора обрывать прежние связи.
– Она уселась в кресло, положила, как всегда, ногу на ногу.
– Ну, иди ко мне, улыбнулась Жене.
– Рвать всегда трудно, я понимаю.
Женя, оцепенев, смотрел на эту лютую бабу, развалившуюся в его кресле, низводящую его любовь к Тане до уровня пошлой связи, простой физиологической потребности.
– Уходи, - сдавленно сказал он и, стараясь подавить в себе гнев и отчаяние, повторил тихо: - Уходи, пожалуйста. Я не могу тебя видеть.
"Батюшки, какие мы нежные", - усмехнулась про себя Надя.
– Уйду, уйду, не волнуйся.
"А здорово получилось с этим звонком!"
Надя поднялась с кресла, замедленными движениями, еще на что-то надеясь, стала снимать халат. Но Женя отвернулся, как только пальцы ее коснулись пуговиц. "Что ж, подождем: пусть побесится", - не веря в непоправимость случившегося, сказала себе Надя, натянула узкие брюки, надела итальянскую, цвета маренго, блузу, купленную на Пушкинской, в одном из самых дорогих бутиков, щелкнула замком элегантной сумочки, вынимая сиреневую губную помаду и пудреницу.
Она давала время одуматься, но проклятый Женька все так же стоял спиной. Хотелось подскочить к этому несносному дураку, дубасить кулаками упрямую, прямую спину, кричать, плакать, заставить наконец повернуться. Но умная Надя ничего такого не сделала, а сказала нарочито спокойно и буднично:
– Жду завтра в девять. Пора кое-что обсудить. Эти поборы, черт бы их побрал... Придется, как видно, поменять название: вроде новая фирма первый год без налогов.
– Я не приду, - глухо сказал Женя, и это было решением.
– Придешь, - уверенно протянула Надя, хотя внутри что-то екнуло. Пораскинешь мозгами и придешь, как миленький.
– Хотелось добавить: "Куда ты денешься?" - но Надя вовремя прикусила язык.
Женя так и не повернулся, пока она не ушла, и бросился к телефону сразу, как только за Надей закрылась дверь.
– Ну, как ты там?
– спросил обессиленно и безлично, не решаясь, не смея назвать Таню по имени.
В ответ послышался тихий плач.
– Зачем она сняла трубку?
– сквозь слезы спросила Таня. Как будто это было самым главным!
Она плакала так обреченно и говорила совсем не о том, к чему был готов Женя.
– Она думала, что звонят с фирмы, - растерянно ответил он и в то же мгновение понял, что своим ответом признал существование той, другой.
– Вот как?
– по-детски всхлипнула Таня.
– Значит,
– Это совсем не то, что ты думаешь!
– сбросив проклятое, непонятное оцепенение, стал защищаться Женя.
– Мы просто вместе работаем.
– И поэтому она у тебя ночует?
– вздохнула Таня.
"Нет, так ничего не выйдет", - понял Женя и попросил - робко, приниженно, умирая от жалости к Тане, ее беспомощным, детским слезам:
– Можно к тебе приехать?
Он обнимет ее и скажет, что любит. Он попросит простить и забыть. И не нужно будет ничего объяснять!
– Нет, что ты!
– испуганно сказала Таня.
– Мне так страшно...
– Почему страшно?
– не понял Женя.
И она сказала нечто чудовищное, невозможное:
– Страшно видеть тебя.
– А кипятильник?
– ухватился за соломинку Женя.
– У меня есть, - призналась Таня.
– Наверное, я что-то чувствовала... Потому и позвонила.
– Танечка, - взмолился Женя, - не надо...
Но его больше не слушали.
– Знаешь, что это такое?
– задумчиво, уже не плача, сказала Таня и ответила сама себе: - Это потрясение, шок. Придется его пережить.
– Танечка, не надо!
– снова взмолился Женя.
– Ведь мы любим друг друга?
– с надеждой и страхом добавил он.
– Мне поможет брезгливость, - не ответив на самый главный вопрос, сказала Таня и повесила трубку.
"Нет, - покачал головой Женя, - так просто люди не расстаются. Она не понимает самого главного, единственного: мы любим друг друга. Все они, женщины, даже самые умные, не знают природу мужчины, и в этом общая наша беда..." Если бы кто-нибудь напомнил сейчас Жене его собственное решение, принятое на даче у Нади, он бы с негодованием от этого чудовищного решения отмахнулся. Он ходил по комнате и говорил с Таней. "Надо было сразу, как только умерла Лера, сделать предложение, - мелькнуло в гудящей, больной голове.
– Да, но вертелась же эта Надя..." Женя сморщился, как от боли, и снова бросился к телефону.
Он звонил и звонил - домой, в поликлинику, в больницу, к Марине Петровне, - но так и не смог поймать Таню. "У меня только два дня, лихорадочно соображал он.
– Откуда она поедет на море? Наверное, от мамы: ведь там ее дочка. Номер поезда я знаю, а вот номер вагона... Ничего, встану у самого первого, перехвачу. Но что можно сказать при Саше? Трудно... Да и времени, может, не будет. Значит, надо объясниться сейчас..."
И Женя помчался к Тане. Долгой дороги он попросту не заметил: механически пересел с автобуса на метро, механически перешел в метро на знакомую линию. Воспоминания обрушились с такой силой, что, казалось, вот-вот раздавят его. Он даже не вспоминал, он видел их первую встречу и то, как провожал Таню на дачу, а потом маялся в Олимпийке, как она печалилась на его плече, а он целовал ее дивные волосы и мокрые, русалочьи глаза. Картины пережитого вместе мелькали все быстрее, стремительнее.