Переступая грань
Шрифт:
– Эй, дядя, куда ты лезешь?
– оттолкнул его от края платформы парень в белом берете.
– Жить надоело?
Но Женя даже не понял, что лез под поезд.
Уже отцвела черемуха, распустилась сирень. Традиционные майские холода стояли в Москве, хорошо хоть без ливней. "Надо было надеть куртку..." Это была единственная посторонняя мысль - она мелькнула, пропала, и Женя опять погрузился в полуявь-полусон.
Как это все случилось? Ну да, он предал Леру, потому что полюбил Таню так сильно, как любят только раз в жизни. Зачем же
– Пьяный, что ли?
– с усталой досадой сказала она и потащила свою тяжелую, каждодневную ношу дальше.
И ее не заметил и не услышал Женя. "Может, Надежда меня заставила, приворожила? Сейчас много пишут об этом, а у нее глаза - как угли..." Женя остановился, покрутил головой - сбрендил он нешто?
– и ринулся к знакомому до боли подъезду. Мысли путались в голове, мешались, кружили, и помочь ему могла только Таня.
– Ну, хватит, - решительно сказала Марина Петровна.
– Поревела, и будет. Все они - кобели, только одни дворняги, а другие породистые. Вот и вся между ними разница. А если серьезно, такими, полигамными, создала их природа - врачу следовало бы знать. Иначе обезлюдела бы Земля. Поди умойся: скоро Сашка придет.
– Мама, - простонала Таня, - но ведь это любовь!
– Тогда прости и забудь.
– Да как же забыть, мама?
Марина Петровна с жалостью посмотрела на дочь.
– Ну-у-у, я не знаю, - протянула она.
– Мудрые женщины как-то вот забывают. Но то - мудрые. Мы-то другой породы: несчастные мы гордячки.
– Нет, - сказала Таня.
– Никто ничего не забывает. Прощают - может быть, но забывают - нет.
– Наверное, - подпершись совершенно по-бабьи, согласилась с ней Марина Петровна.
Она тяжело встала, подошла к Тане, погладила свою не очень счастливую дочку по голове, и Таня со страхом увидела, как постарела, сдала за последний год мама.
– Прости, - прижала она к щеке мамину руку.
– Вечно я со своими проблемами.
– А к кому же тебе идти?
– благодарно улыбнулась за эту мимолетную ласку Марина Петровна. Она придвинула стул, села рядом.
– Все пройдет, доченька, - сказала с непривычной для нее нежностью.
– Конечно, сейчас тебе в это не верится, но помнишь кольцо царя Соломона? "И это пройдет..."
– Если все проходит, то что остается, мама?
Таня уже успокоилась - боль ушла глубоко внутрь - и смотрела на маму доверчиво и с надеждой, как в детстве.
– Остается твоя работа - ты ею серьезно увлечена, - остаются глубокие, признанные коллегами знания, а еще - природа, музыка, книги, друзья. И самое главное - дочь, твое продолжение. Ну, и я тоже. Пока...
Качая седой головой, мама задумалась.
– Не говори так, мамочка, - погладила ее руку Таня.
– Это жизнь, - философски сказала мама.
– И знаешь что, предоставь все ее течению. Как будет - так будет.
Слышал бы ее сейчас Женя! Ведь и он был в этом уверен.
– Но я им брезгую, мама! Как представлю...
– А ты не представляй: скорее пройдет. Если любишь, пройдет и брезгливость... Хорошо, кстати, что ты уезжаешь.
– Почему?
– Посмотришь на все, что случилось, другими глазами, издалека. Подумаешь о себе и о нем под шум волн. Поплаваешь, укрепишь нервы. Двадцать дней на море - это целая жизнь, совсем не то, что двадцать дней в Москве: пролетают, как одно мгновение. И потом море - всегда радость.
Хлопнула дверь, влетела Саша.
– Ой, мамка! Как здорово! А чего это вы в темноте сидите? А ужинать есть чего?
– Там, на кухне.
– А вы?
– Мы поели.
Напевая что-то сумбурное, Саша скрылась в кухне. Марина Петровна встала, зажгла свет.
– Останешься у нас? Оставайся! Что тебе там делать одной? И - ни-ни при Сашке: дочь не должна видеть свою мать несчастной - ни здесь, ни на море, понятно?
Перед Таней стояла уже совсем другая, строгая мама, и она послушно кивнула.
– Эх, деточка, - снисходительно улыбнулась Марина Петровна.
– У тебя такая прелестная дочь, а ты - о каком-то Жене...
Она недоуменно пожала плечами.
– Звонок!
– испуганно встрепенулась Таня.
– Если он, то меня здесь нет!
– Само собой, - успокоила Таню мама и пошла к телефону. На полдороге остановилась.
– А может, лучше бы встретиться, объясниться?
– Нет, нет!
– замахала сразу задрожавшими руками Таня.
– Я не могу его видеть!
И это, конечно, был Женя. И ему было сказано, что Тани здесь нет.
8
Время и впрямь относительно. За двое суток до отъезда Тани, за два дня и две ночи мучительных, тяжелых раздумий, болезненного стыда и жгучего взрыва любви - такой нестерпимой она была лишь в начале их связи - Женя прожил целую жизнь. И в этой новой, второй жизни открылись все ошибки первой; и он оплакивал бедную, родную Леру, умолял о прощении Надю - как же она глубоко несчастна!
– ужасался той пропасти, в какую летел, бездумно и безответственно - ведь он чуть не предал то единственно важное, ради чего пришел в этот мир - науку, - а главное, молил о понимании Таню.
Напрасно прождав ее у подъезда серого, безликого и, теперь казалось, враждебного дома, прошагав по ледяной, гудящей зловеще и монотонно под суровым северным ветром Москве свои законные два километра (так поздно в Олимпийке автобусы не ходили, а машин, как назло, не было), он свалился с температурой под сорок - то ли от простуды, то ли от нервного потрясения и лежал на диване, укрывшись ватным одеялом, потому что - а как же! подгадав к холодам, выключили на целые три недели горячую воду и до осени отопление, а он весь дрожал, и его кидало то в жар, то в холод. В институт, собравшись с силами, все-таки позвонил.