Перевод с английского
Шрифт:
– Куда? Зачем?
– Бороться с беспорядками. Там Виталь Палыч, он один не справляется, - весело лгал Андрюша.
– Вот у ребят спроси.
Девочка недоверчиво выглянула в коридор, а Гродненский и Курочкин ловко выставили ее из класса и, торжествуя, закрыли дверь на ножку стула.
Андрей уселся на подоконник.
– Знаете, как его надо назвать?
– Кого? Виталия?
– Как?
– Числитель.
– Почему?
– улыбаясь, спросил Пушкарев.
– Нет, вообще-то подходит, но почему?
– А раз подходит, нечего объяснять. Числитель - и все!
Андрей
(Приписка 1995 года: chewing gum - невидаль в Москве начала 70-х годов. Позвольте напомнить: мы жили в закрытом обществе, и кое-что важное в нашей киноповести держится именно на этом. Мы напрягали наш иммунитет, чтобы устоять с презрением перед соблазнами Запада - их жвачкой, их кока-колой, их орешками, их джинсами и техникой, их пепси и пивом в банках; но когда нет ничего этого, не видно, когда в киосках - разве что сигареты "от Тодора Живкова" да сигары "от Фиделя", - тогда устоять в общем-то несложно…
Но кое-что - нет-нет, а просачивалось все же. И тут выяснялось: чем моложе организм, тем слабее сопротивляемость, тем ощутимей недостаточность, непрочность идейной закалки… И тем сильнее хочется новенького! Особенно хочется такого, что связано с запретами - глухими, малопонятными, а то и вовсе идиотскими!
– Г.П.).
– Пожевать хотите? Канадская…
– Это тебе все отец привозит?
– ревниво и подобострастно спрашивает Гродненский.
– Угу.
Все четверо усердно начинают жевать.
– А все-таки где он у тебя работает?
– интересуется Курочкин.
Андрюша сужает глаза, отвечать не спешит.
– Ты клюкву в сахаре любишь?
– Ну?
– Вот он в каждый сахарный шарик вставляет по клюковке. Такая работа!
Гродненский заливается счастливым смехом, улыбается Пушкарев, а Андрюша серьезно наставляет надутого Курочкина:
– Никогда не спрашивай о таких вещах, понял? Ну не имею я права говорить…
– Нет, я знаю, что если человек… ну, вроде как Банионис в "Мертвом сезоне"…
– Ну, хватит!
– гаркнул Коробов. И наступило молчание.
Вдруг Леня Пушкарев засопел, заволновался и, страдальчески морщась, объявил:
– Ребята… Андрей… Я хочу вам сказать одну вещь, тоже очень важную и секретную. Я получил недавно письмо…
– От своего толстого друга?
– засмеялся Андрюша, - Помните, он рассказывал, что у него был толстый друг в прежней школе?
– Ну, был! И что тут такого? У него просто нарушение обмена веществ.
– За это самое ты и выбрал его?
– Он умный человек, понятно? Ты его не знаешь и не трогай его! Пока другие бегали, он умнел…
– И много у вас там было таких чокнутых?
Все трое, согнувшись пополам, хохочут над Пушкаревым.
– Все! Теперь не скажу…
– Ну ладно, пошутить нельзя? От кого письмо-то?
– Из Америки!
– крикнул Пушкарев, пятнисто краснея.
– Во дает!
– покрутил головой Гродненский.
– Ври, да не завирайся.
– Да… не смешно, -
– Ну как хотите!
– отошел от них Пушкарев, и было что-то диковатое в его взгляде.
А вот и звонок. В дверь начинают так барабанить, что наивный человек может подумать, будто массам не терпится овладевать знаниями. Стул с дверной ручки упал от сотрясения, и шестиклассники ввалились на урок английского.
3.
После болезни и обидного директорского решения Виолетта Львовна смотрит на 6-й "Б" сквозь дымку разлуки, словно ей проводы предстоят, а не урок. Нужно быть сильной! Людям кажется, что она разваливается на части, так нет же! И блестят ее глаза, сохранившие на седьмом десятке изначальную детскую голубизну, и осанка у нее торжественно-прямая, и кофточка под жакетом белее первого снега. Подозревают ли дети о том, что происходит с ней, слышат ли что-то щемящее в звонкости ее голоса? Не должны!
– I am very glad to see you again. Good afternoon, sit down, my friends! 1)
Все садятся, кроме Забелиной Ани, с виду эталонной отличницы: воротничок, банты, косички…
– Виолетта Львовна, - говорит она улыбаясь.
– How do you feel? 2)
– I am quit well, thank you. 3)
– Я как староста от имени всех поздравляю вас с выздоровлением… вот. И не болейте больше.
– I`ll try, my dear, I`ll try…4)– "Англичанка" заметно растрогана.
– Скажу откровенно: я скучала, мне не хватало вас… Правда, мне скрасили эти дни чеховские письма - это ни с чем не сравнимое чтение! Ох, друзья мои, растите скорей - вас ждет такое умное, такое грустное наслаждение, как Чехов… Вам можно позавидовать!
Кто-то захихикал. Сколько раз смех был ответом на эти ее "лирические отступления" и сколько раз она давала себе зарок воздерживаться от них! Она прощает им этот смех, вырастут - поймут…
– Но к делу, к делу!
– сама себя заторопила Виолетта Львовна.
– До моей болезни мы с вами взяли одну тему… Впрочем, нет! Тарасюк Гриша!
Встал приземистый мальчик угрюмого вида.
– Помнишь наш уговор? Если английского для кого-то не было, - для тебя он был, не правда ли? Вон сколько у тебя точек в журнале, и под каждой подразумевается двойка. Итак, устный рассказик на любую из пройденных тем - прошу.
Тарасюк неторопливо пошел к доске, вздохнул, сказал: "Май Сандэу" - и стал складывать слова в предложения так, будто египетскую пирамиду воздвигал из каменных глыб. Пока он ужасает Виолетту Львовну своим произношением, - познакомимся получше с 6-м "Б".