Пернатый змей
Шрифт:
Гильермо сломал бедро, упав на камни, и солдаты нашли его. Он во всем повинился и просил моего прощения. Сейчас он в тюремной больнице.
— А Марука? — спросила Кэт.
— Ее схватили тоже.
— Всегда обнаружишь предателя среди своих, — мрачно сказала Кэт.
— Будем надеяться, что мы обнаружим среди нас и Катерину, — сказал Рамон.
— Но вы будете продолжать — с этим вашим Кецалькоатлем?
— Как я могу остановиться? Теперь это дело моей жизни. Почему вы не присоединитесь к нам? Почему не поможете мне?
— Как?
— Вы поймете. Скоро снова услышите бой
— Неужели дон Сиприано будет богом Уицилопочтли? — опешила Кэт.
— Первым человеком Уицилопочтли, как я — Первый человек Кецалькоатля.
— Это правда? — спросила Кэт Сиприано. — Этим ужасным Уицилопочтли?
— Да, сеньора! — ответил Сиприано с легкой надменной улыбкой, тайный дикарь сбросил маску.
— Не древним Уицилопочтли, а новым, — сказал Рамон. — И тогда должна будет появиться богиня. Почему бы вам не стать ею — Первой женщиной… скажем, Ицпапалотль, просто ради звучного имени?
— Я? — воскликнула Кэт. — Никогда! Да я умру со стыда.
— Стыда? — засмеялся Рамон. — Ах, сеньора Катерина, почему же со стыда? Это необходимо сделать. Необходимы зримые образы. Мы должны вернуться к представлению о живом космосе, должны. Древнейший Пан — в нас, и от него не отречешься. Мирным или насильственным путем, но мы должны совершить перелом. Так устроен человек. О необходимости этого говорит древнейший Пан в моей душе и мое современнейшее «я». Как только человек собирается с духом и принимает решение, альтернативам уже нет места. Я должен. Только так. Я — Первый человек Кецалькоатля. Я, если хотите, — сам Кецалькоатль. Образ и человек. Я принимаю себя таким и начинаю творить свою судьбу. Что мне еще остается?
Кэт молча слушала. Казалось, кровь, вытекая из него, странным образом переродила его, и он вновь оказался вне пределов человеческих эмоций. Странная форма категорического императива! Теперь она поняла, откуда у него такая власть над Сиприано. Она зиждилась на этом императиве, который он ощутил в своей душе и который был как послание свыше.
Она смотрела, как ребенок сквозь забор; с печалью и испугом.
Ах, душа! Душа вечно меняется, загораясь и угасая, и ее новые состояния противоположны прежним. Она думала, что они с Рамоном видят душу друг друга. А теперь перед нею этот бледный, отчужденный мужчина, со слабым странным мерцанием, словно посланием свыше, в душе. И недоступный, недоступный никакой женщине.
Тогда как Сиприано неожиданно открыл ей новый мир, мир сумерек, в котором темнеет полуразличимое лицо бога-демона Пана, никогда не умирающего, но возвращающегося к человеку с сумерками. Мир полумрака и подавленности, где во тьме на тебя набрасывается фаллический ветер.
Сиприано должен был отправиться в городок на другом конце озера у границы со штатом Колима — Харамай. Он отправлялся на моторной лодке в сопровождении двух солдат. Не поедет ли Кэт с ним?
С тягостным молчанием он ждал ответа.
Она
Был один из тех коротких периодов, когда дождь будто умирал в зародыше, но воздух давил сгущающейся грозой, молчаливой, громоздкой грозой, готовой всякий день разразиться и медлящей под мутным, палящим солнцем. Когда в Мексике наступали такие дни, Кэт чувствовала, что здесь, между подземным вулканическим неистовством и электрическим неистовством неба, и люди мрачные и непредсказуемые, будто инопланетные демоны.
Ветер на озере вроде бы освежал, западный, но настолько был насыщен электричеством, что обжигал лицо, и глаза, и корни волос. Когда она проснулась ночью и отбросила простыни, с кончиков пальцев посыпались крупные искры. Она чувствовала, что не может так жить.
Озеро было словно некое бледное молоко грозы; под навесом темнели фигуры солдат, свернувшихся клубком, неподвижных. Они казались темными, как лава и сера, и полны спящего, дьявольского электричества. Как саламандры. Лодочник на корме у руля красотой напоминал человека, которого она убила. Но у этого глаза были светло-сероватые с серебристыми крапинками, фосфоресцирующие.
Сиприано молча сидел напротив нее, и его шея в вороте белой рубахи казалась почти черной. Она будто видела, сколь разная кровь течет в их жилах, у него темная, черноватая — кровь ящерицы, застывшей среди раскаленных черных камней. Ей виделись ее равномерные волны, словно бьющий фонтан, поддерживающие его легкую голову с иссиня-черными волосами. И чувствовала: гордость покидает ее, умирает.
Она чувствовала, он хочет, чтобы ток его крови поглотил ток ее кропи. Словно подобное было возможно. Он был так спокоен и так неприметен, и чернота его шеи сзади была сродни невидимости. И все же он все время ждал, ждал, ждал, невидимо и гнетуще.
Она легла под навесом, спрятавшись от жары и солнца, и не выглядывала. Полотно навеса хлопало на ветру.
Она не знала, сколько времени прошло. Лодка уже приближалась к безветренному концу озера, к круглившемуся перед ними берегу, где безраздельно царило солнце.
Позади галечной полосы виднелись ивы и низкий дом. Три каноэ натягивали черные чалы. Дальше, на равнине, развевались зеленые флаги метелок маиса. Все было как в шапке-невидимке слепящего жаркого света.
Теплая прозрачная вода становилась все мельче и мельче. Качались, как пробки, черные утки. Мотор замолчал. Лодка, сбавляя скорость, скользила к берегу. На дне виднелись круглые камни с тонкими зелеными волосами водорослей. Лодка остановилась ярдах в двадцати от берега.
Солдаты сняли сандалии, закатали штаны и шагнули за борт. Высокий лодочник последовал за ними и попытался толкнуть лодку вперед. Лодка сидела крепко. Он привязал ее к большому камню. Затем, глядя на Кэт своими необыкновенными светлыми глазами под черными ресницами, низким голосом предложил ей свое плечо, чтобы перенести на сушу.
— Нет, нет! — отказалась она. — Я сама, босиком.
И, торопливо разувшись и сняв чулки, она шагнула в мелкую воду, приподняв полосатую шелковую юбку. Лодочник засмеялся; солдаты тоже.