Пернатый змей
Шрифт:
Только где-то глубоко в ней иногда вспыхивал слабый огонек, и она понимала, что хочет одного — чтобы жива была ее душа. Внешняя жизнь, обстоятельства и события никак не затрагивали ее, она была как труп. Но глубоко внутри нее теплился крохотный огонек, огонек ее тайной души. Иногда он мерк и, казалось, окончательно гаснул. Но потом вспыхивал вновь.
Его зажег Рамон. И как только это случилось, мир стал для нее пустым и мертвым, а происходящее в нем бессмысленно утомительным. Ее душа! Едва теплящаяся в сокровенной глубине ее существа! Она хотела жить ее
Вновь настанет время, когда она увидит Рамона и Сиприано, и ее душа, оплывающая, как свечка, разгорится и засияет ярким пламенем. Пока же она чувствовала только слабость, слабость, слабость, как при смерти. Она чувствовала: тот день кровопролития погрузил души всех их в сумерки смерти. Но они вернутся. Они еще вернутся к жизни. Пока же ничего не остается, как смириться с этим — и ждать. Ждать с ощущением, что душа полумертва, а руки и сердце скованы глубокой апатией, безразличием.
Рамон потерял много крови. И из ее тела тоже, в каком-то смысле, утекла вся кровь. Она чувствовала себя обескровленной и обессиленной.
Но придет, придет, придет время, и новая кровь наполнит жилы.
Однажды появился Сиприано. Она сидела в «салоне», покачиваясь в качалке, в хлопчатом домашнем платье, лицо красное и распухшее. Она увидела, как он, одетый в военную форму, прошел мимо окна. Он остановился в дверях, выходящих на террасу, — смуглый, мрачный, невысокий красивый мужчина.
— Входите же, — сказала она, сделав усилие.
Веки у нее горели. Он посмотрел на нее большими черными глазами, всегда выражавшими такое многообразие чувств, что она даже терялась. Ей было трудно смотреть на него.
— Всех ваших бунтовщиков поймали? — спросила она.
— На этот раз да, — ответил он.
Он как будто чего-то выжидал.
— Вас не ранили?
— Нет, обошлось.
Она посмотрела в открытую дверь, совершенно не зная, о чем с ним говорить.
— Вчера вечером я был в Хамильтепеке, — сказал он.
— Как себя чувствует дон Рамон?
— Ему лучше.
— Намного?
— Нет. Не намного. Но он уже встает.
— Удивительно, как быстро выздоравливают люди.
— Да. Мы умираем очень легко. Но и к жизни возвращаемся очень быстро.
— А вы? Вам пришлось вступать с мятежниками в бой или они не желали сражаться?
— Желали. Раза два или три мы с ними сражались, не очень часто.
— Много людей убили?
— Скольких-то убили! Не много, да? Может, сто человек. Никогда нельзя сказать точно, да? Может, двести.
Он неопределенно махнул рукой.
— Но всего опасней было в Хамильтепеке, да? — неожиданно сказал он с тяжеловесной индейской серьезностью и помрачнел.
— Все произошло быстро, но в тот момент было ужасно.
— Действительно ужасно, да? Если бы знал! Я говорил Рамону: хочешь, пришлю солдат? Для охраны, да? Он ответил, что нет, мол, необходимости. И вот… никогда не знаешь наперед, да?
— Нинья! — крикнула Хуана с террасы. — Нинья! Дон Антонио говорит, что он хочет тебя видеть.
— Пусть приходит завтра.
— Он
— Вот он! — крикнула она и исчезла.
Кэт подалась вперед в кресле и увидела в окно тучную фигуру домохозяина, стоявшего на дорожке; тот снял с головы фуражку и низко поклонился ей. Фуражка! Она знала, что он был закоренелый фашист и пользовался большим уважением у реакционеров Рыцарей Кортеса.
Кэт холодно кивнула в ответ.
Он еще раз поклонился, держа фуражку в руке.
Кэт не сказала ни слова.
Он переступил с ноги на ногу, постоял и зашагал дальше по гравийной дорожке, направляясь к кухне, словно не видел ни Кэт, ни генерала Вьедму. Минуту спустя он прошел обратно и снова словно не видя в открытую дверь Кэт и генерала.
Сиприано смотрел на грузного дона Антонио в фуражке, как на пустое место.
— Это мой домохозяин! — сказала Кэт. — Полагаю, он желает знать, останусь ли я в доме еще на три месяца.
— Рамон хотел, чтобы я навестил вас — узнать, как вы, да? — и пригласить вас в Хамильтепек. Поедете со мной прямо сейчас? Я на машине.
— Я должна ехать? — смутилась Кэт.
— Нет, не должны. Только если хотите. Рамон предупредил: только в том случае, если вы пожелаете. Он сказал, что вам, возможно, будет больно, да?.. снова увидеть Хамильтепек… так скоро после…
Какой все же Сиприано странный! Он говорил о таких вещах, словно это были простые факты, не вызывающие вообще никаких чувств. Словно его никак не трогало, что Кэт будет больно увидеть Хамильтепек.
— Большая удача, что вы были там в тот день, да? — сказал он. — Они могли убить его. Очень вероятно, что могли! Очень вероятно! Ужасно, да?
— Они могли убить и меня, — сказала она.
— Да! Да! Могли! — согласился он.
Странный человек! С виду ничем не примечательный, внутри же — черный вулкан, в котором кипит дьявол знает какая лава. И говорит полуобщими фразами, слова выскакивают мелкие, быстрые, вечно колеблется, к тому же добавляет это свое «да?». Не похож на себя, когда говорит.
— Что бы вы делали, если бы Рамона убили? — испытующе спросила она.
— Я? — В глазах его вспыхнул темный огонь понимания. Вулкан пробуждался. — Если бы его убили? — Взгляд его свирепо сверкнул, заставив ее опустить глаза.
— Вы бы очень переживали? — уточнила она.
— Я? Переживал бы я? — повторил он, и в его индейских глазах появилось темное подозрение.
— Для вас его гибель много бы значила?
Он сверлил ее свирепым и подозрительным взглядом.
— Для меня! — воскликнул он, прижав руку к пуговицам кителя. — Мне Рамон дороже жизни. Дороже жизни. — Глаза его как-то незряче заблестели: свирепость растворилась в странном слепом, доверительном блеске, незряче обращенном то ли внутрь себя, то ли в безграничную, безвидную пустоту космоса.