Пернатый змей
Шрифт:
Кэт увидела огромных быков, лежавших под навесом, и неподвижные повозки. В углу жевали люцерну несколько ослов.
Офицер шагал рядом с Кэт, отблеск костров сверкал на его шпорах. Он подошел к машине, забрызганной грязью, которая стояла посреди двора, потом к своему коню. Достал из-под седла электрический фонарик и повел Кэт в конец навеса.
Там он внезапно включил фонарь и направил луч света на семь мертвых тел, лежавших в ряд. Двое с крыши были мокрые от дождя. Тот, которого убил Рамон, лежал, отвернув темное, толстое дьявольское лицо; здоровенный тип. Тот, что напал на нее, уже закостенел. Мартина ударили
— Вот, смотрите! — сказал лейтенант, касаясь тела носком сапога. — Это шофер из Сайюлы; этот — лодочник, тоже из Сайюлы. Эти двое — пеоны из Сан-Пабло. Этого, — лейтенант пнул труп, — мы не знаем. — Его слова относились к человеку, убитому Рамоном. — Этот же, — он пнул другого, с вытянутым черепом, с которым сражалась она, — из Ауахихика, он был женат на женщине, которая сейчас живет здесь, с пеоном. Видите, сеньора! Шофер и лодочник из Сайюлы — люди Рыцарей Кортеса; а те два пеона из Сан-Пабло — люди священников. Они не бандиты. Это была попытка политического убийства. Но, конечно, они все бы разграбили, все, сумей они убить дона Рамона.
Кэт смотрела на мертвых. Трое были видные мужчины: один из них, лодочник, с правильными чертами лица, окаймленного узкой бородкой, был просто красив. Но смерть превратила его красоту в пародию. Все они были в расцвете лет. Однако мертвым им даже до этого не было дела. Они были ужасны, но им было все равно, потому что они были мертвы. Они были пусты. Возможно, даже при жизни их тела были в определенной степени лишь красивой оболочкой, внутри же — пустота, пшик.
В какой-то миг у нее промелькнуло желание, чтобы нападавшие не были бы так красивы, как эти смуглые индейцы. Даже их красота неожиданно вызвала у нее чувство гадливости, темная красота полуодушевленных, полуразвитых существ, след которой остался в их первобытном, как бы рептильном, спокойствии. Ее передернуло от отвращения.
Душа! Если бы только души мужчины, женщины говорили с ней, а не вечно эта их нелепая, извращенная материалистическая или порочная животная природа. Если бы люди были бы души, а их тела — выражением их души! Если бы только человек мог забыть о телах и фактах и общаться с сильными, живыми душами!
Она направилась через двор, который уже весь был в конском навозе, к машине. Лейтенант решал, кто из солдат должен остаться охранять дом. Выбор пал на кавалеристов. Во двор въехал пеон на стройной чалой лошадке. Он ездил в Сайюлу за медикаментами и чтобы сообщить о случившемся мэру.
Наконец машина, облепленная маленькими солдатами, медленно покинула двор. Лейтенант сел рядом с Кэт. Он снова остановил машину у большого белого амбара под деревьями, чтобы переговорить с дозором из двух солдат.
Потом они медленно двинулись дальше по аллее под мокрыми деревьями, по чавкающей грязи, к шоссе, где стояли маленькие черные хижины пеонов. Перед одной-двумя хижинами трепетал на ветру огонь маленьких костров: женщины пекли тортильи на плоских блюдах из обожженной глины. Шла к своей хижине женщина с горящей головней,
У одной из хижин в черной стене было широкое окно, в котором виднелся седой старик. Лейтенант снова остановил машину и позвал пеонов, сидевших под стенами своих домов. Они подошли к машине, в поблескивающих глазах — опасливая настороженность. На расспросы лейтенанта отвечали очень сконфуженно и робко.
Тем временем Кэт наблюдала, как мальчишка покупает у седого старика в окне, — оказалось, это лавка, — на одно сентаво фруктовой воды и на три — веревку.
Они продолжили путь, навстречу плыли неестественные в ярком свете фар кактусы живых изгородей, мескитовые деревья, и деревья palo blanco, и огромные лужи на дороге. Ехали очень медленно.
Глава XX
Благословение Кецалькоатля
Кэт уединилась дома, переживая приступ немоты. Ей было невмоготу разговаривать с людьми. Невмоготу было даже слышать болтовню Хуаны. Казалось, обычные связи, связывавшие ее с человечеством, оборвались. Мелочи человеческого быта больше не интересовали ее. Казалось, глаза заволокла тьма и они не различали отдельных людей. Люди были просто отдельными людьми, как листья на деревьях, производящими шум. И она была одна под деревьями.
Торговка яйцами просила по шесть сентаво за яйцо.
— А я сказала ей — я сказала ей — мы заплатим по пять сентаво! — продолжала Хуана.
— Хорошо! — ответила Кэт. Ей было все равно, купят они их по пять сентаво или по пятьдесят или вообще не купят.
Ей было все равно, все равно, все равно. Даже собственная жизнь ее больше не волновала. Она не могла справиться с чувством полного безразличия. Она была равнодушна ко всему в мире, даже к смерти.
— Нинья! Нинья! Тут человек принес сандалии! Смотри! Смотри, какие хорошие сандалии он сделал для тебя, нинья! Смотри, в каких huaraches будет ходить нинья!
Она примерила. Человек заломил несусветную цену. Она отчужденно, равнодушно посмотрела на него. Но она понимала, что человеку нужно жить в этом мире, и заплатила — меньше, чем он просил, но больше, чем он действительно рассчитывал получить.
Она вернулась в качалку в затененной комнате. Только бы оставаться одной! Только бы никто с ней не заговаривал. Только бы никто не приближался! Потому что в действительности душа и дух в ней умерли, ушли в глубь некой пустыни, и ей невмоготу было возвращаться через разделяющую их даль ради конкретных встречи или дела.
Никогда не была она столь одинока, и столь апатична, и столь безучастна; не пребывала в тусклом забытьи, подобном смерти. Никогда не жила так машинально, так бессознательно, в такой бесконечной пустоте.
Иногда, чтобы не видеть и прислуги, она уходила на озеро и сидела там под деревом. И не заметила, как обгорели на солнце ее нога и лицо. Хуана накричала на нее. Нога пошла волдырями и распухла, лицо было красным и горело. Но это все случилось просто с ее оболочкой. И она отнеслась к этому с усталым, тоскливым равнодушием.