Перпендикулярный мир
Шрифт:
— Теперь возвращаюсь домой, — закончил я.
— И где твой дом? — спросили меня.
— В Москве.
— Далековато ты забрался, — сказали мне, после небольшой паузы. Каким-то другим тоном, словно бы жить в Москве, это какая-то медаль, сродни ордену почетного легиона… То есть, Москва была для них так далеко, что я тут же превратился чуть ли не в иностранца. — Как в армии оказался?
— С поезда сняли, — сказал я.
Вообще-то, отловили меня на станции, когда я стоял в очереди за хлебом и консервами, —
— Не с окрестной ли базы ты деру дал? — рассмеялся кто-то.
— Да. Позавчера, — согласился я. — Может, и с нее.
— У генералов совсем крыша поехала. Лупят друг друга по чем зря… Нам же лучше.
Тут уж раздался одобрительный смех мужчин. Это вам не пастух с пастушками. Настоящее мужское занятие, — там, где кровь и горе…
— У нас завтра праздник, — сказали нам, — не согласитесь ли вы принять участие в одной из сценок?
— Я не умею играть на свирели, — сказал я.
— Этого не нужно, — сказали мне, — мы пустим фонограмму.
У Трифона день рождения. Ему исполняется пятьдесят пять лет. Я видел его и разговаривал с ним. Это он предложил мне и Гере работу.
Я — иностранец. Иностранец, это такой человек, про которого уже все знают, что он иностранец, — и это обстоятельство чуть-чуть отделяет его от остальных.
Но, по крайней мере, никто больше не наезжает на меня, с требованием выяснить отношения.
У Сыча сломана челюсть. Мне об этом сообщили доброжелатели. «Вы знаете, тот старшина, с которым вы едва не подрались, сломал челюсть. Его положили в санчасть. На несколько дней».
Вот, дожил, у меня есть доброжелатели. Незнакомые люди подходят ко мне и что-то говорят… Доброжелатели, среди них.
Мне, как иностранцу, отвели в хозблоке отдельную комнату, похожую, правда, на конуру, — но со своей дверью. Геру поместили в дамское общежитие, где в каждой комнате по шесть кроватей, на которых спят уборщицы, поварихи, прачки и садовницы… Она довольна, она привыкла жить среди людей, — но перебралась ко мне.
Сидит у меня в комнате, и смотрит на меня.
Мне от этого, — не по себе.
Завтра — праздник. Сегодня вечером примерка белых рубашек, с народной вышивкой, и лаптей, в которых любят ходить пастухи и пастушки. Еще хотелось бы потренироваться в игре на свирели, чтобы получались хоть какие-нибудь звуки. Раз уж назвался груздем и подался в актеры, нужно не ударить лицом в грязь.
До примерки, — много времени. А у меня дело.
С обеда остался апельсин, каким здесь попотчевали иностранца, и нераспечатанная пачка вафель «Артек».
— Не скучай, — говорю я Гере, и выхожу на улицу.
Хозблок недалеко от основной усадьбы. Вернее, от трехметрового бетонного забора, которым эта усадьба, вместе с прилегающей территорией, отгорожена от остального
Санчасть, одноэтажное длинное здание, несколько в стороне. От хозблока до санчасти — метров двести, не больше. Мне уже объяснили.
Так что скоро показывается и она, с обложенной битыми кирпичами клумбой у входа. На которой вместо цветов растут развесистые лопухи.
Но мне-то какое дело.
— Мне нужен старшина Сыч, — говорю я какой-то сонной старушке в белом халате. — Вот, пришел его навестить.
— Пятая палата, — бросает лениво она, и опять принимается выводить каракули в амбарной книге, от которой я ее отвлек.
Иду по пахнущему валерианкой коридору. Один, два, три, четыре, пять… До пяти я считать умею.
Стучусь вежливо… Стучу еще, — ответа не слышу.
Тогда открываю дверь без приглашения. И — вхожу.
В палате четыре койки, но заняты только две. На одной — бледного цвета человек, лежащий на спине. Глаза его закрыты, руки вытянуты в стороны, а ноги — вперед, как две неподвижные палки. Одна из них наручником соединена с железной перекладиной кровати. Так что между ногой и кроватью видна прочная металлическая цепочка этих самых наручников.
На другой кровати, — Сыч.
Я бы не узнал его, если бы не был знаком накоротке. Голова его закутана бинтом, особенно нижняя ее часть. Так что из-под бинтов видна только челка, острый нос, губы и страдающие глаза.
Он не слышал моего интеллигентного стука, потому что уши у него забинтованы. Он — старшина, поэтому для него не пожалели перевязочного материала.
При виде меня, — лицо его меняется. По крайней мере, — видимая его область. Зрачки глаз расширяются, нос становится острей, руки автоматически пытаются натянуть на себя одеяло.
Должно быть, он решил, что я пришел его добить, — как у них в охране, наверное, принято. «Довести до конца действие»… Так, кажется.
— Давно не виделись, — говорю я, и выкладываю перед ним на тумбочку гостинцы: апельсин и нераспечатанный «Артек».
Он смотрит на подарки, и капельки пота выступают на его лбу. Происходящее выше его понимания. Он подозревает во мне изощренный садизм.
— Слушай меня внимательно, — говорю, между тем, я. — Все, что я сейчас скажу, ты запомнишь на всю жизнь…
Внимание Сыча переключается с подарков на меня. Более заинтересованного слушателя не отыщешь и днем с огнем.
— Я скоро должен уехать. На какое-то время… Девушка останется здесь… Одна-одинешенька… Как ты думаешь, она к тебе хорошо относится?
Старшина не отвечает мне. Он старшина, и знает, — отвечать, не его дело, его дело слушать.
— Поэтому на глаза ты ей попадаться не будешь. Ни ты, ни твои друганы… У тебя есть дети?
Я делаю паузу, паузу он понимает, — не глупый.