Перпендикулярный мир

Орешкин Владимир

Я посмотрел на Сыча. Он по-прежнему признавал во мне начальника. Перешел некую внутреннюю грань, — за которой не бывает ни зависти, ни злобы, ни жажды реванша.

Только желание — угодить. И держаться подальше, — от греха…

— Сам что не идешь, проверять?

— Что я, ребенок?.. Это ребячье дело, клады искать… Только приключений на собственную задницу и найдешь. Даже проверять не нужно.

Верно, — Сыч был не романтик. Не было у него в жизни романтических встреч под свечами. И никаких иллюзий — по этому поводу тоже не

было.

Априори.

6.

Гера стояла у хозблока и озабоченно оглядывалась по сторонам. Ее тревожило мое долгое отсутствие.

— Можешь теперь не бояться, — сказал я. — Никто тебя не тронет, — со мной или без меня.

— Я не боюсь, — сказала она. — Что вы, дядя Миша, все время думаете, что я всего боюсь. У вас обо мне сложилось неправильное мнение. На самом деле, я мало чего боюсь… Подумайте сами, если бы я всего боялась, как я могла бы дожить до семнадцати лет?.. Я, скорее, померла бы где-нибудь по дороге.

И Гера посмотрела на меня торжествующе.

— Что-то случилось в мире, сверхъестественное, — сказал я, разглядывая ее.

Гера довольно рассмеялась, даже, может, покатилась со смеху, — и сказала:

— Дядя Миша, я так вам благодарна за совет… Я побыла рядом с кем-то внутри себя. У меня получилось.

— Да. Результат налицо, — вынужден был согласиться я.

— Вы — мой добрый гений, — сказала Гера. — Можно, я вас поцелую?

Не дожидаясь разрешения, встала передо мной на цыпочки, обняла за шею и прикоснулась к моим губам — своими губами… Она сделала это так осторожно, так беззащитно, и так невинно. Закрыла глаза, прижалась ко мне, и застыла.

— Гера, — стал шептать я ей, чувствуя ее солоноватые губы, — все, хватит. Перестань. На нас же смотрят.

Я не мог отстранить ее. И — не хотел… Не хотел. Ничто во мне не протестовало. Ничто не вопило во мне: ты — подлый предатель!.. Ничто не поразилось во мне чудовищности измены.

Я, сам не веря себе, — продлевал это мгновенье. И никак не торопил его.

Во всех распахнутых окнах хозблока возникли лица поварих, садовниц и уборщиц. Все они уставились на нас во все глаза.

— Бесстыдница! — попыталась крикнуть одна из них.

— Заткнись, — тут же осадили ее, — сама ты дура!

И продолжали смотреть…

Отныне все встречные женщины загадочно улыбались мне. К вечеру все они стали звать меня «Дядя Миша». И прыскать, при этом, со смеха. Но как-то по-доброму, словно бы завидуя чему-то.

Гера же напротив, — улыбаться совсем перестала. Была какая-то задумчивая, словно бы изо-всех сил пыталась вспомнить азбуку, от А до Я, но у нее ничего не получалось.

На ужине, перед примеркой, она ничего не ела, — смотрела перед собой, держа в руках стакан с молоком.

— Отощаешь, — сказал я ей.

Она улыбнулась мне, извиняясь, но к еде так и не притронулась…

Гримерная была в главной усадьбе, нам выписали пропуск и выделили сопровождающего, молчаливого парня,

одетого в серый городской костюм. Это была уже внутренняя обслуга, — она отличалась, и внешним видом, и каким-то более содержательным наполнением, от тех, кто оставался снаружи.

— Это ты, Дядя? — спросил он, взглянув на меня с оттенком какого-то незаслуженного мной уважения.

Вот она — молва, вот оно — мнение света, или коллектива, или народных масс, или, если это развитое демократическое общество, — мнение электората. Оно, это мнение, способно творить чудеса, — когда не нужно представляться каждому первому встречному, не нужно ни перед кем выкаблучиваться. «Дядя», — и все тут. Одним этим словом все сказано.

Мы подошли к чугунным расписным воротам, которые при нашем приближении чуть-чуть дернулись и разъехались метра на полтора, чтобы мы могли пройди. Их, наверное, ковали нездешние мастера, потому что там были и павлинчики с хвостами, и попугайчики, и пингвинчики, и какие-то другие, сделанные из черных чугунных полос птички.

Гера застыла перед ними.

— Как красиво, — сказала она, — я такого никогда не видела.

— Это еще что, — довольный произведенным впечатлением, сказал парень в сером костюме.

Гера была со мной, — на нее распространялась часть незаслуженного мной уважения. Мне это понравилось… Так, — словно наступил перерыв между боксерскими раундами, и можно было расслабиться, и немного отдохнуть. В неверных лучах славы. Поскольку впереди поджидали другие раунды, их будет много, — а везенье, не подкрепленное больше ничем иным, кроме самого этого везенья, не может продолжаться вечно.

За воротами начиналась темно-красная дорога из утрамбованного мелкого гравия, по сторонам от которой благоухали цветы.

Их было много, этих цветов, — все они были разные. Это был ботанический сад из цветов, но только без табличек у каждого их сорта.

Гера опять остановилась, не в силах пережить нового эстетического впечатления.

— С ума сойти, — прошептала она, — я такого никогда не видела.

— Это еще что, — сказал парень в сером костюме.

Пришлось взять ее за руку, чтобы она не чинила препятствий общему движению.

Дача батьки Трифона оказалась огромным четырехэтажным домом, выполненным в стиле русской помещичьей старины. Но только с самым современным размахом.

Темно-красная дорога заканчивалась у парадного входа, где высились длинные белые колонны, поддерживающие козырек, над входом из огромных застекленных дверей, полными какими-то золотыми штучками. Не получилось рассмотреть поближе эти золотые штучки, потому что до парадного входа мы не дошли, только полюбовались им издали.

Наш путь лежал левее, — парень свернул на боковую дорожку, впрочем, выполненную все из того же мелкого гравия.

— Это — сказка, — сказала мне Гера, которая все время норовила остановиться, чтобы осмотреть окружающее поподробнее.