Перс
Шрифт:
Мы — дети, ему сорок шесть, а погиб он в море, можно сказать, стариком: спасибо, Александр Васильевич, теперь я знаю, как надо уходить, волна — роскошная постель, разрешите помечтать и поравняться!
Ни одного over keel за две кругосветки, а тут шторм под Неаполем тащит яхту на камни вместе с четырьмя якорями, поставленными цугом. Девять якорей Столяров утопил в плаваниях, якоря-выручалочки на стоянках он нянчил в руках, будто живых питомцев, — показывал коллегам, нежно любил, регулярно пополнял свой отряд, ибо никакие шторма не страшны лодке, кроме тех, что влекут на камни, нет той свободной волны, которая могла бы разбить яхту, зато есть скалы, о которые яхта разломится, как семечка в зубах циклопа.
И что-то происходит. Столяров никогда не позволял себе быть на яхте без страховки и нам запрещал настрого. Перед отдачей швартовых — клац, всегда цеплял карабин
А тогда, в сорок шесть, — впервые выглядывает он из-за кокпита, заметив, что кто-то идет по причалу, смотрит вприщур и в бороду улыбается, глаза поверх улыбки высекают в морщинках в уголках синюю искру.
Я уговорил Хашема записаться в краеведческий кружок «Алые паруса». И вот мы стоим перед капитаном в колбе яхт-клуба, из которой видна вся акватория, скоба пирса, решетка швартовых. Он записывает наши фамилии в бортовой журнал клуба. Чайка вплывает в трапецию панорамы, видно, как дрожат кончики перьев, желтый глаз скашивается вниз.
— Дашь на баш. Ты меня поставил с алебардой служить Розенкранцу? Теперь в море ходить будем.
Так я отомстил Хашемке за свое принудительное участие в спектакле молодежного театра «Капля».
Но Хашема укачивало еще у причала, когда укладывали вещи в шлюпке перед походом, ходуном борта крыли горизонт. Тошнило его потом и на пароме, полночи до Красноводска он простоял вместе с цыганами у борта, травил море: на обратном пути из картонки соорудил себе подкладку под колени, синие коленные чашечки, с которых не встать, зеленолицая слабость. Зимой Хашем с нами поучился навигации, а с тех пор, как стали по весне в море выходить, он и свинтил окончательно в «Каплю» к Штейну. Присоединялся он к нам только в случае пеших походов — в Гиркан, на Бяндован, в горы.
И вот я сижу перед Хашемом спустя семнадцать лет, между нами костерок, вокруг гремит Ширванская степь, Хашем рассказывает историю Столярова.
— Сикх помыкался по миру. В первый год восемь месяцев проторчал в Новороссийске, ждал от спонсоров загранпаспорт и денег на продукты и докупку снаряги. В результате пошел в Атлантику без рации, зимой под Анапой шквал сломал мачту, починился, возле Карадага чуть не разбился о скалы: там есть участки пятидесятиметровой глубины — волны карабкаются по отвесному скальному склону, ходят, сталкиваясь с такими же, отраженными горами. Есть место, где в пещеру волна входит нахрапом, сжимая вставший в нише воздух, который вырывается с ревом, как из пасти циклопа. Зима, шторм, один в море, вдруг водяной взрыв из пещеры заваливает в парус яхту на бок. А все потому, что капитан Феодосийского порта прогнал Столярова, не дал разрешения на стоянку, взбешенный самой идеей одиночных кругосветок…
Когда реальность обручается с будущим для обновления, она, реальность, для начала исчезает. И тогда на место знания заступает аллегория. Аллегория питается неправдой и порождает неправду. Катастрофа глубинно связана с ложью, метафизическим источником зла и оттого так легко отдается на поруки аллегории. Аллегория — ложь потому, что говорит целиком вместо сущности: это все равно как стихотворение, написанное при помощи тридцати трех букв, переписать при помощи алфавита из одной буквы и сказать: здесь больше ничего и нет. Вот отчего во все эпохи беременное войной время ткет пустоту фантомов из примерно одних и тех же тканей. Вот почему нагие безголовые женщины, шагая выше леса, с рушниками, полными окровавленных бараньих голов, появились над Полесьем в канун Первой мировой войны. Вот почему в начале июня 1941 года по Кубани прошлись стеклянные косари-великаны, безлицые, со скособоченными шеями под абсолютно круглыми головами; они поднимались к небу с каждым округлым взмахом гигантской косы: незрелый хлеб гектарами валился под дождь, а в степи, на таинственных выкосах находили обескровленные трупы людей и лошадей, разрезанные напополам вдоль, — так крестьяне разрезывают конским волосом краюху; чекисты в два счета прибирали к рукам эти трупы и с ними вместе распространителей мистических настроений. Вот почему зимой 1987 года в горах над Шемахой выпал красный снег, ржавые хлопья валом ложились на склоны, люди в страхе спускались в долины. Тогда же аятолла Хомейни, никогда не отвечавший на поздравительные телеграммы Брежнева, написал Горбачеву письмо, в котором призывал его покончить с коммунизмом и принять ислам. А на следующий год, когда рана февральских погромов чуть остыла, осенью над морем я узрел под темнеющим куполом Каспийского востока высоченную девушку в алой чадре, в долгих красных одеждах: она несла в руках, как меч, зажженное дерево,
Чем стало то знамение? Женщина та пошла по небу, стала войной и безвременьем, а сын ее посягнул стать повелителем времени, стать для всех всем миром. Незримый спаситель открыл глаза, чтобы восстать из забвенья. Теперь время можно было жрать ломтями, хлебом. Земля тогда отозвалась особенной песней, пенье ее заложило мне мозжечок и уши, я проснулся однажды глухим: нефть вскипала под ногами, прилила к мозжечку, разжижила пески, в одну ночь проступила на сланцевых откосах Хурдалана пластами жирного, видного от железнодорожных путей блеска: пассажиры электричек льнули к окнам, тревожно дивились. Ямы неолитических раскопок, на которых трудился наш археологический кружок, наполнились водой пополам с нефтью. Столяров добыл где-то пожарную помпу, чтобы откачать мрачное половодье.
В метро теперь адски воняло нефтью, некоторые участки во избежание пожара в тоннеле были обесточены. В городе народ вставал в очереди за хлебом, так повелось еще с войны. Стоило только произойти какому-нибудь ЧП — вырубится подстанция в районе или что-то еще, — народ тут же брал холщовые мешки и мчался к магазину, где наполнял эти мешки стопками чуреков.
Той же ночью в Черном городе, историческом месте первых нефтяных полей Апшерона, давно стравленных, опустошенных, — случился пожар: в старые скважины, давно сухие, как утробы старух, вдруг хлынула нефть, растеклась, запалилась от искрящей проводки, проброшенной по столбам, заваленным ветром. Мы с Хашемом помчались на пожар. Толпа волновалась темно на холмах, начиная с Баилова, рассыпалась по-над Шиховым, в сумерках черные столбы, сливаясь друг с другом, полоня небосвод, вырастали выше облаков и затмили ночь, звезды метались в клочьях просвета. В жирном дыму оранжевые мастодонты, клубясь мускулистым пламенем, вышагивали, толкаемые ветром, возвращались.
Старики говорили, что такого пожара в Черном городе не было с тридцатых годов, и тогда стало ясно (девятый класс, «Мать», «На дне», проклятый факультатив), почему Пешков называл Баку рукотворной картиной ада, не только из-за сочетания рабского труда, баснословных доходов нефтяных магнатов и вида котлов с кипящим битумом: адов огонь морочил писателя. К утру пламя смерклось, нефть ушла. Стекаясь с холмов к дороге вдоль моря, расходясь по автобусам, люди казались очнувшимися; так, должно быть, пробуждаются при воскрешении; нагорная местность, внизу море иссиним провалом, маяк шлет тире, тире, тире…
Я сижу на Восточном кордоне, смотрю, как Хашем медитирует вместе с егерями. В детстве мы были готовы умереть друг за друга. Что сейчас? Раньше никто из нас не посмел бы подвергнуть сомнению жизненное решение другого. Такая дружба — дар, нет рецептов ее обрести. Что сейчас?..
Мы никогда не обсуждали отношения с девочками, здесь наши языки отсыхали. Лишь однажды Хашем, когда я спросил, влюблен ли он в кого-нибудь, промолчал, а на следующий день принес чертежный тубус, откуда выпростал из рулона кальки репродукцию «Сикстинской мадонны» Рафаэля и твердо сказал: «Она похожа на нее». Я промолчал. Счел ли он мое молчание за сочувствие, не знаю, но Лена Яхимович не была похожа ни на создания Боттичелли, ни на Сикстинскую мадонну. Четырнадцатилетняя рослая девочка лишь этим летом появилась на Артеме и поселилась за нашим забором. В школу ей предстояло еще пойти осенью, а пока мы виделись с ней на улице, где то играли в вышибалы, то по поручению родителей собирали маслины в сквере вокруг противопожарного бассейна, крытого деревянным настилом и вонявшего тускло хлоркой, потом играли там же в волейбол или бродили в сумерках среди строгого порядка крестов старого кладбища немецких военнопленных, выгоняли оттуда пинками забредших, сыпавших катышками баранов… Кресты белели в темноте, как садящиеся в сумерках на воду распахнутые чайки.