Перс
Шрифт:
— Ну, с приездом, Илюха, — пробормотал я, оглядываясь и видя, что палатку я в темноте поставил чуть не под самой смотровой вышкой, теперь ненужной, как стали не нужны и сами пограничники.
Однажды я стал осторожно расспрашивать Аббаса о соколах, считая, что он должен быть хорошо осведомлен, поскольку помогает Хашему с соколами, помогает ему нянчить птенцов, тренировать.
— Балобана от сапсана отличить легко, он крупней раза в полтора-два. Сапсан широко варьирует окрас. А у шахина голова рыжая, будто золотой воротник высокий. Но это все ерунда. Милиция охотится за соколами потому, что соколы ищут алмазы. Зрение у них яркое, алмазы везде рассыпаны, только их с земли не найдешь. А с самолета никакой прибор тебе не даст нужную чувствительность. Сокол поднимается высоко и смотрит
Хашем не понял моей жалобы:
— Ну что ты хочешь от страны, где были сняты последние препоны мракобесию, где обездоленность развивает воображение только в одном направлении — спасения, которое должно прийти извне, а не изнутри? — пожал плечами Хашем. — А вообще все просто. Кто-то когда-то несколько раз в птичьем зобу находил корунд или кварц, или что-то блестящее, может, и алмаз, почему нет? С тех пор и существует поверье об алмазах как особой пище соколов. Вот тебе лишнее доказательство неистребимости мифического сознания. Аббас так думает, но никогда не использует сокола для такой процедуры. Оставь его в покое.
— Столкнуть вечность со временем — вот достойная задача, — говорит мне Хашем. — А ты мне все мелочь мечешь.
Глава четырнадцатая
СТЕПЬ И ПОЛК ХЛЕБНИКОВА
Исторический Ширван — сильное обширное ханство, после нашествия Тамерлана отошедшее к Персии и два века назад уступленное России. Ныне топоним сохранился лишь за юго-восточной частью исторического Ширвана: теперь так называется Ширванская степь, отъединенная устьем Куры от легендарной Мугани. Ширван отличается от Мугани большей близостью степной равнины к полупустыне, крайней малонаселенностью и мифичностью. Еще во времена исторического расцвета Шелкового пути устье Куры под воздействием масштабных изменений уровня Каспия стало дрейфовать к югу и сместилось километров на сорок, освободив от мускулистых зигзагов русла часть пустоши, которая охвачена теперь Ширванским национальным парком.
Сушь Ширвана к югу сменялась Ленкоранской низменностью с субтропическим климатом, дарившим два урожая цитрусов и четыре урожая овощей. Здесь открывались райские ворота в Персию. Эти края, повторяю, не были доступны во время советской власти. Когда в новейшие времена был снят кордон, любознательное население оказалось большей частью исторгнуто и распылено.
Нищета делает людей нелюбопытными. Голод освобождает их жизнь от необязательных жестов познания, с помощью которых неведомое роднится новым смыслом с повседневностью. Внутри страны почти никто не заинтересовался невиданной географической роскошью научного и культурного смысла. Заповедники пришли в мрачный упадок. Солдаты после агдамского фронта с голодухи приезжали в заповедник на БТРах, отстреливали джейранов из крупнокалиберных пулеметов. Чабаны из глубины Мугани гнали овец на заповедные пастбища. От костей павших с голодухи и болезней джейранов стало бело в степи. Пораженные эпидемией, кудрявые пеликаны зазимовали на Гызылагаче, заливе, открывающемся морцами и протоками Куры. Пеликаны выходили на дорогу, гибли под колесами, пришли в Ширван, бедовали на Куркосе. Аббас спасал их самостоятельно. Кормил сырыми яйцами. «Твердой пищей нельзя пеликанов выходить. Если пища задерживалась, черви, которые жили у них в желудках, набрасывались и сразу все съедали, ничего не оставляли птице. А жидкая пища проскакивала в кишечник». Когда пеликаны поправились немного, Аббас закупил у флотилии пять тонн рыбы — в обмен на свой предыдущий мотоцикл, «Днепр» с коляской. Весной пеликанов, без одного, выпустил в заповедник.
Здешнее пограничье всегда было особенным. Зажатая между горами и морем, эта полоска империи находилась в особенном состоянии — напряженном и возгонном одновременно, как жидкость у поверхности находится в состоянии постоянного возмущения испаряемыми потоками и осадками — и вдобавок стянута незаметным, но мощным поверхностным натяжением. Здесь жили сосланные сектанты — молокане, субботники,
Ширван по сравнению с входом в Персию, с влажно-теплой реликтовой зарослью Гиркана, — пустое место: ладонь, по которой древнее русло Куры мечется тенью рельефа из стороны в сторону и входит в море у мыса Бяндован.
Ширван изобилует джейран-оту, травой джейранов, — это вид солянки, salsola crassa, сочно-зеленая с телесными розовыми цветками весной. Солоноватая на вкус, как кровь, джейран-оту ковром тлеет по всему Ширвану. Эта трава придает октябрьскому простору тонкий, непонятно откуда исходящий оттенок тепла: почти не выделяющиеся под ногами на песке травянистые островки набирают силу цвета только вдали.
Я закрываю глаза, слышу шум моря, звон зноя над степью, глухая дрожь земли разносит слух на километры, когда чую, как вспугнутый джейран высокими прыжками простегивает горизонт полосой, как тростник вдруг гремит и замирает: волчонок пробует охотиться самостоятельно, танцует, входя в глубокий ил, боится зыби; всегда первые охоты не только похожи на игру, а и есть игра, вдруг к осени заканчивающаяся первой кровью, после которой щенок непоправимо взрослеет, научившись смерти…
Мугань в Средневековье соединяет огнепоклонника, mug, с коренным населением, an. Муганы, вырезанные неофитствующим Тимуром (в отличие от ушедших в подполье йездов), по сути — антиподы соседствовавших с ними гебров. Ибо последние на алтаре священного огня использовали дерево, в то время как муганы — «горючую землю». Безусловно, это обстоятельство определяло принципиальное различие в их теософиях.
Восточная половина безлесной в целом Мугани полна нефти и к северу подымается к продолжению Кавказского хребта — на Апшерон. Здесь нефть напитывает холмы под Сураханами, где в колодцах вода соперничает с каменным маслом, получая от него сладковатый, мучительный вкус. Здесь несколько тысячелетий стоит огнепоклонный храм, жрецы которого пополнялись индийскими пилигримами.
Посланный Российским географическим обществом тучный бородатый писатель, вошед на слабосильном валком военном пароходе «Тарки» в Бакинскую бухту, залитую бронзою заката, вскоре после обеда на бульваре, данном уездным начальником, препинаясь одышкой, спускается вместе с другими господами в купольную молельню Сураханского храма. Вечером следующего дня, следуя по направлению к Тюб-Карагану, всем нутром ловя раскачивающуюся каюту, он опишет шафрановую наготу рослого нечесаного индуса и как сам он чуть не удушился серным чадом, пока тот орудовал перед жертвенником, где стояли колокольчик, раковины, вода в чашечке, медные истуканчики по имени Баба-Адам, Абель и Дьявол. Жрец поджигал отверстия искривленной дудки, запитанной из-под земли набирающимся газом, кадил в медной чашке кипарисовыми шишечками и бил в колокольчик и тарелочки, поминая царское имя, как в церквах… Пока скрипело и брызгало перо, солено-горький рьяный Каспий ходил злой волной за тонкой перегородкой, всего в нескольких сантиметрах от затылка писателя.
Хашем и в детстве был живописен. Черты его укрупнились вразлет, стали еще ярче. Он говорит, закрывая лицо дымом и чуть скосив глаза под дугами сошедшихся бровей. Его запах — запах степи: полынь, дым, пыль, его личный запах, который я чувствую, когда он говорит мне что-то вблизи или когда нам во время непогоды приходится делить палатку: горелое дыхание, табачное, и кисловатый запах от пальцев, пожелтевших от табака. Жилистый, несколько длинная челюсть, перекошенное в сторону, выставленное скобой плечо, манера красиво курить, нога на ногу, его ласковость, частая утомленность, уход от общения — не в себя, но прочь, с глаз долой…