Перстенёк с бирюзой

Шубникова Лариса

Пока дедок ворчал, дорога привела к берегу. Вокруг причала стояли десятка два ратных и все, как один, глядели на речной простор, где вдалеке показалась ладья.

Вадиму и смотреть не надо, чтоб понять – северяне. Те завсегда приходили первыми по высокой воде, и уходили последними перед зимой. Не боялись ни льдов, ни холодов, ни иных напастей.

Средь ратных увидал Норов Бориску и поманил к себе. Тот подошел, поклонился и сразу обернулся к Настасье:

– Здрава будь, боярышня, – улыбался так, как Норов за ним

и не помнил. – Давно не встречал тебя, говорили, захворала. Все ли хорошо?

Настя шагнула к боярскому ближнику и подняла к нему личико:

– Здрав будь, Борис Фролыч. Благодарствуй на добром слове, – и улыбнулась светло.

Вадим прищурился, глядя на чудо чудное: Бориска ощерился улыбкой, что пес. Глядел до того добро, что едва слезы на глазах не вышиб.

– Ветрено нынче, ты ступай пониже к реке. На пригорке озябнешь. Воям скажу, чтоб сыскали тебе на чем присесть. Ты, никак, грамоте обучена? – указал на связку берёсты в руках у боярышни.

– Обучена, – Настя кивнула. – Ты не хлопочи, иных дел, должно быть, немало.

– Что ты, мне в радость, – Борис обернулся и высвистал.

К нему метнулись вои, выслушали указ, да сами заулыбались, глядя на боярышню, что промеж ражих парней гляделась птичкой-невеличкой.

Норов зубы стиснул так, что едва не раскрошил. И было с чего! Парни глядели на Настю: морды довольные, улыбки белозубые. А та, как назло, не разумела – с чего радостные. Сама, видно, не понимала красы своей, которую не укрыли ни тоска, ни беда.

– Не затопчите, – рыкнул Норов, не удержавшись. – Ступайте, чай, северяне сами себя не встретят. Борис, очнись, ты-то чего застрял?

Вои улыбки смахнули, да пошли, оглядываясь. Норов остался злобу унимать, да смотреть на Настю, что прижала крепче к груди берёсты свои и колотуху, отданную писарем.

– Никеша, прилип? – досталось и деду от Норова. – Ступай, сказал. И ты не стой, – прикрикнул и на Зинку.

Те потоптались боязливо и потянулись к бережку, зеленевшему первой весенней травой. Вослед и Настя двинулась.

– Погоди, – Вадим боярышню не пустил, удержал за рукав. – Эдак ратные и воевать перестанут. Не ворожи на них, озлюсь, – выговаривал.

Настя застыла, широко распахнув глаза. Видно, силилась понять, о чем Норов ей толкует.

– Вадим Алексеич, так я... – ресницами хлопала, убирала с лица кудряхи, что трепал ветер.

– Так ты, – Норов унимал себя, да без толку. – Настя, не гляди на них. Ведь мозги начисто поотшибает. Напрасно я тебя сюда привел. Лучше б в девичьей запер.

Она голову склонила, промолчала. Вадим приметил, как дрожат руки, как крепко цепляются за колотушку. Сей миг себя и укорил. А как иначе? Седмицу назад насилу за косу поймал, воли не дал, а тут еще и ругает, и грозится запереть в дому.

Вздохнул и принялся виниться:

– Не тебя, ругаю, кудрявая. Себя корю за дурость, –

сказал, как на духу. – Знал ведь, что заглядываться на тебя станут.

Боярышня и вовсе дышать перестала, голову подняла и посмотрела на Норова:

– Боярин, ты шутишь со мной? – словам его не верила, удивлялась.

– Какие тут шутки, – любовался кудрявой. – Сам засмотрелся. Давно не видел, в ложне пряталась. Настя, любая, не доводи до греха. Увижу, что парням улыбки кидаешь, головы всем поотрубаю. Их пожалей и меня вместе с ними, – высказал и ответа дождался...

Настасья выронила из рук все, что крепко к себе прижимала, и шагнула близко:

– Вадим Алексеич, прости ты меня, – говорила, торопилась. – Знаю, что тебя обидела и себя опозорила. За что ж ты меня холишь? Отчего не накажешь? Почему тётеньке не пожаловался? Меня бережешь? Зачем слова такие мне говоришь? – слезы показались на глазах.

– Какие есть, такие и говорю, – Норов заметался. – Настя, скажи, чего тебе надо? Чем дом мой тебе плох? Про себя знаю, что не подарок. Не красавец, на свистульке играть не умею, да и словами кидаться попусту не обучен... – не договорил.

– Зачем ты так? – теперь уж Настя ловила боярина за рукав. – Лучше тебя и не сыскать. А дом твой... – умолкла, задумалась, вроде как решалась на что-то.

– Ну, – навис над Настей, ответа ждал, – говори, молчунья. Из тебя правду тянуть, семь потов пролить.

Не решилась, не ответила, взглядом жалобным донимала.

– Да что ж за казнь такая? – хотел ругать, а вышло иначе: любовался девушкой и голосом нежнел. – Что мне делать-то с тобой?

Настасья вздохнула тяжко и не ответила. Подняла с земли оброненное, снова к груди прижала и берёсты, и колотушку.

– Ладно, молчи. Но знай, не отстану, – грозился, да будто голосом ласкал. – Вскоре подводы подойдут, местные потянутся. С ладей торговать дешевле. Ты в толпу не лезь, толкнут иль обидят. С писарем будь, а я неподалеку. Идем нето, ладья близко.

Настя шагнула вперед, Норов – за ней. На подходе к реке боярышня заговорила:

– Дом твой всем хорош. И ты, Вадим Алексеич, тоже, – вздрогнула, но не промолчала: – Пойду за тебя, убегать не стану. Об одном прошу, слово свое сдержи, обожди со сватовством до шапки лета, – сказала и будто сникла.

Норов опешил, сбился с шага и едва не рухнул в траву. По первой обрадовался, а потом разумел – его пожалела и участь свою приняла безропотно. То и задело больно.

– Жить-то со мной как станешь, Настя? – сказал и себя обругал: согласилась, так чего ж еще?!

– Как бог даст, Вадим Алексеич, – поклонилась.

Если б не смирение в ее глазах, не безысходность черная, смолчал бы, а тут заело!

– А мне Христа ради не надо, – озлился, едва зверем не рычал.

– А чего ж тебе надобно? – смотрела изумленно.