Первая Конная
Шрифт:
И не успели изумленные пехотинцы опомниться, как казаки прошли сквозь их ряды, на головах пехотинцев оказались кубанки и папахи, а синие со звездами буденовки красовались на головах величественно удаляющихся всадников.
Ряды пехоты смешались. Только молоденький «гусар» стоял на прежнем месте и высокомерно смотрел на казаков.
— Добром сменялись? — спросил взводного задыхающийся от смеха Маслак.
— А как же… — ответил тот и, обернувшись, крикнул: — Пешка, не зевай! Пешка, пошла блох давить!
— Лихие ребята! —
Во дворе казаки эскадрона Баулина расседлывали коней, и тут пришел Пашка.
— Наше вам, — сказал он Баулину, парившему ноги на крыльце. — Наше вам, — сказал он казакам. — Я леченье закончил. Больше нам ни к чему.
К ногам его присохли черные от крови бинты. Концы их волочились по земле. Он был в галошах на босу ногу.
Пашка подошел к коновязи. Конь его вытянул длинную шею и жалобно заржал. На спине его сукровица загибалась кружевом между полосами рваного мяса.
Пашка застыл, во дворе стало тихо.
— Знатьця, так, — сказал он едва слышно.
Казаки молчали.
Тогда очкарик выступил вперед.
— Помиримся, Паша, — сказал он. — Я рад, что конь идет к тебе. Мне все равно с ним не справиться.
— Еще пасхи нет, чтоб мириться, — сказал взводный.
Он закручивал папироску. Шаровары его были распущены, рубаха расстегнута на медной груди.
— Похристосуйся с ним, Паша, — пробормотал Бизюков. — Ему желательно с тобой христосоваться.
Пашка стоял как вкопанный. Конь, сильно и свободно дыша, тянул к нему морду.
— Знатьця, так, — повторил казак, резко повернулся и в упор посмотрел на очкарика — Я не стану с тобой мириться.
Шаркая галошами, он пошел по выжженной дороге со двора. Бинты его волочились по земле, заметая пыль. Конь пошел за ним, как собака.
— Ты меня врагом наделил, — сказал очкарик Баулину. — А почему я тут виноват?
Эскадронный поднял голову. Клочья юношеских соломенных волос налипли ему на лоб.
— Я тебя вижу, — сказал он. — Я тебя всего вижу… Ты без врагов жить норовишь… Ты к этому все ладишь — без врагов…
— Похристосуйся с ним, — пробормотал Бизюков.
Баулин задергал щекой.
— Ты знаешь, что это получается? — сказал он, не управляясь с дыханием. — Это скука получается…
Очкарик отошел к казакам.
Но те, занятые своим делом, не замечали его.
— Может, газетку почитаем? — спросил он.
— Пошел бы ты от нас к трепаной матери! — ответили ему. — С нашего эскадрона.
Перед решеткой тюремного лазарета прохаживался солдат с винтовкой. По коридору прошли два казака: Матвей с братом Филькой.
— Где комендант?
— Вона, — солдат указал на открытую дверь.
В комнате за выдвинутым столом сидел Дуплищев и разбирался с пленными.
— Как же, — говорил он стоявшему напротив жандармскому ротмистру. —
— Черта с два, — ответил ротмистр. — Поди разберись, кто у вас начальник, а кто подчиненный. Сегодня он рядовой, а завтра… Да что там говорить! У нас на взводах стоят полковники и генералы, а у вас армиями командуют бывшие пастухи. Буденный ваш свиней пас.
— Было, — сказал Дуплищев, — батрачил…
— То-то, — продолжил ротмистр. — Всех подряд! Так вернее…
Матвей и Филька встали напротив.
— Уйдите с глаз, — устало сказал нм Дуплищев, — вам говорено: он свое получит. Ревтрибунал судить будет.
— Тебе с десяток пленных прибрать, — обиженно сказал Матвей, — ты вона каку канитель делаешь. Мы по сотне прибирали — никого не звали… Сполняли свое дело. Отдай его нам, Дуплищев.
— Видать, Матвей, в штабе не для тебя приказы пишут. Сказано: его судить будут.
— В штабе через несчастную нашу жизнь тебя простят… — сказал Матвей. — Отдай его нам, христа ради…
— Ты вот кричишь… мальчонку привел. А того не понимаешь, что отец он вам — родная кровь…
— Отец у нас кобель! — выступив вперед, хрипло сказал Филька.
Тогда Дуплищев смутился.
— Трибунал заседает, — сказал он.
— А мы подождем, — ответил Матвей. — Нам не к спеху…
Красноармеец в буденовке и очках подал комбригу бумагу.
— Что это? — спросил Маслак, брезгливо глянув на очки, тонкую шею и забинтованные ноги красноармейца.
— Приказ о прикомандировании, — ответил тот.
— Ты грамотный? — спросил комбриг.
— Да. Кандидат прав Петербургского университета…
— Куда ж ты прешься? Развесишь губы — тебя враз уконтрапупят…
Красноармеец молчал.
— Шлют тут вас, не спросясь, — проворчал Маслак, — а тут из-за очков всякие неприятности могут произойти.
— А куда же мне деваться-то?
— Правильно. Некуда тебе деваться, — весело сказал Маслак. — Ладно, провести приказом… Провести и зачислить на всякое удовольствие, кроме переднего. — Он подписал приказ и бросил его ординарцу…
Очкарик шел по улице, и квартирьер нес его сундучок на плечах.
— Да, с очками у нас тут канитель. Они для ребят вроде как погоны или что венерическое, — объяснял квартирьер. — Брезгуют ребята.
— Я же без них ничего не вижу.
— Да это понятно, но все равно нехорошо.
Квартирьер потоптался с сундучком на плечах и свернул в первый же двор.
Казаки сидели там на сене и брили друг друга.
— Вот, бойцы, — сказал квартирьер и поставил на землю сундучок, — согласно приказания комбрига, обязаны вы принять этого человека к себе в помещение, и без глупостев, потому этот человек, пострадавший по ученой части… — Он махнул рукой и ушел, не оборачиваясь.