Первая Конная
Шрифт:
Очкарик приложил руку к козырьку и отдал честь казакам.
Тимошка, молодой парень, поднялся, взял сундучок и выбросил его за ворота.
Очкарик, ползая по земле, стал собирать рукописи и дырявые обноски, вывалившиеся в пыль. Собрал и отнес на другой конец двора. Он постелил сено, лег, подложил сундучок под голову и стал читать газету «Правда».
Солнце жгло нещадно, казаки занимались своим делом.
— Бросает генерал поводок, — рассказывал один, — и маузером делает мне в ноге дырку. Нажал я на колеса и вкладываю в его коника два заряда. Жалко было жеребца. Думал — живую Ленину свезу, а не вышло… Ликвидировал
— Стрельнул его? — спросил его казак.
— Винтовка — холуйское занятье.
— Срубил, значить?
— Был грех. Потом госпиталь.
Очкарик отложил газету и пошел к хозяйке, сучившей пряжу на крыльце.
— Хозяйка, — сказал он, — мне жрать надо…
Старуха на мгновенье подняла на него глаза.
— Товарищ, — сказала она, — от этих дел я желаю повеситься.
Тогда очкарик поднял валявшуюся чужую саблю, догнал гуся, безмятежно гулявшего по двору, и пригнул его к земле. Перехватил птицу за ноги и протянул ее старухе:
— Изжарь его мне, хозяйка.
Старуха, блестя очками, приняла птицу и завернула ее в передник.
— Товарищ, — сказала она, помолчав, — я желаю повеситься. — И закрыла за собой дверь.
Казаки устроились вокруг своего котелка, и хозяйкины дети важно сидели между ними. Все сидели недвижимо, прямые, как жрецы.
— Парень нам вроде подходящий, — сказал один и зачерпнул ложкой щи.
— Братишка, — сказал Сучков, старший из казаков, — садись с нами снедать, покеле твой гусь доспеет. — Он вынул из сапога запасную ложку и подал ее очкарику.
Тимошка учтиво освободил место.
— Браток, — спросил парень, облизывая ложку, — а письма ты писать можешь?
— Могу, — ответил очкарик.
— Теперь ты нам окончательно подходящий.
— А в газете что пишут? — спросил пожилой казак.
— В газете Ленин пишет, — важно ответил очкарик. — Ленин пишет, что во всем у нас недостача…
— Правду про себя не всяк любит. Иному она ноздрю щекочет, — сказал казак. — А он ничего, тащит ее из кучи и бьет сразу, как курица по зерну.
На город опускался вечер Заходящее солнце позолотило реку, храм, крыши и стекла домов.
Бойцы вели от реки напоенных и искупанных лошадей.
Звонко перестукивались кузнечные молотки. Ковали лошадей. Перетягивали тачанки.
На площади и по дворам вспыхивали костры, готовили ужин.
В окружении бойцов Сурков рассказывал.
— Входят, а у меня все честь по чести. Графинчик, конечно, закусочки разные… Ну, взяли и повели. Потом узнал, жену срубили. Стою, а морда чугунная, обработали лучше не надо. А они мне сынишку подпустили. «Папаня, говорит, а чего у тебя кровь на голове?» — «Это я ушибся, сынок…» — «А на что тебя вон энтот дядька ружьем вдарил? — «Чудак, говорю, он же шутейно». — «Пойдем, говорит, папаня, домой…» — «Иди, говорю, с бабуней, а я счас приду…» Он жмется к груди, смотрит. «Папанька, говорит, на что у тебя глаза мокрые?» Ну вот! Опосля я им говорю: убивайте, как промеж себя располагаете. Мне от казацкой шашки смерть принять, вам, говорю, голуби, беспременно на колодезных журавлях резвиться — одна мода!.. И начали они меня очень хладнокровно
В галифе и белой нательной рубахе Ворошилов сидел у окна и орудовал иглой над лежащим у него на коленях кителем.
— Пойми, Семен, — говорил Ворошилов, — личный состав армии почти весь — вчерашние крестьяне и казаки. Заквашены они на станичных да деревенских привычках. А нам теперь нужна регулярная армия, пойми меня, ре-гу-ляр-ная…
Буденный сидел за столом и разбирал бумаги
— Как при царе? С военспецами? — спросил он, подняв голову. — Я не подчинялся и не буду подчиняться царским шкурам, которые засели в штабах и губят армию. Я не верю Реввоенсовету, где окопались царские полковники и генералы. Не первый день я с ними бьюсь и буду биться до последнего. Верю тем, кто на фронте, а не тем, кто Советской власти от страха служит, свою шкуру спасая. Вот проберусь до товарища Ленина, и он всем этим ползучим гадам прикажет поотвертывать головы.
— Военспец военспецу рознь! — сказал Ворошилов. — У некоторых есть чему и поучиться.
— Оно конечно, — притворно вздохнув, согласился Буденный, — ежели своего ума не хватает, тогда учись, чужого набирайся. А пока я генералов бью! Вот пускай они у меня и учатся. Ты мне вот что скажи: я что, плохой командарм?! — И он так глянул на Ворошилова, что тот даже головой крутнул.
— Пойми. Семен, у тебя огромный военный опыт, бойцов хорошо знаешь, идут они за тобой, верят… А вот политическая подготовка у тебя того… слабовата.
— Своих от чужих отличаю, — ответил командарм. — Даже в рубке. Хитрость невелика…
— Пролетарий, на коня! — сказал тогда Ворошилов. — Вот к чему ЦК призывает. Надо в армии увеличить партийную пролетарскую прослойку, чтобы люди задачу правильно понимали…
— Задача у нас ясная: бей буржуев и всякую сволочь. — Командарм встал. — Пошли, Клим, пора!
Ворошилов откусил нитку, поднялся и надел китель.
— Ты, Семен, командарм, не атаман какой-нибудь. Тебе в партию надо!
— Вот войну кончим, и вступлю. Обязательно вступлю, — заверил его Буденный. Он прихватил со стола бумаги. — Пошли…
…Во дворе усадьбы собирались командиры. Блеск начищенных сапог, звон шпор и скрип ремней.
Здесь были начдив Пархоменко — осанистый, важный человек, начдив Ока Городовиков, с вислыми усами на скуластом лице, весь в ремнях и коже, худощавый комбриг Тимошенко, комбриг Мироненко — донецкий шахтер и толстый, с опухшим и красным лицом, Маслак.
Подошли Ворошилов и Буденный.
— Не видать гостей? — спросил Буденный, опускаясь на крыльцо.
Тут раздался топот. Командиры подняли головы, оглянулись. Развернувшись с ходу, перед воротами усадьбы выстраивался эскадрон.
— Смир-р-на! — скомандовал эскадронный и въехал в ворота.
— Это что за явление? — поразился Буденный.
Сидевший посреди двора в кресле Маслак насторожился и сложил руки на пухлом животе.
— Мои, — тихо сказал он.
Эскадронный сдержал коня и отдал честь. Командир и все бойцы эскадрона были празднично одеты, выглядели горжественно, и все в новеньких буденовках.
— Почему не отдыхаете? — строго спросил Буденный.
— Разрешите доложить? — важно обратился эскадронный.