Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Грегори Филиппа

Я уезжаю и буду служить Ричарду Йоркскому, ибо он — истинный король Англии. Когда мы вернемся сюда под знаменами Белой розы, я объявлю всем, что ты моя невеста.

— Дайте мне посмотреть! — воскликнула леди Маргарет и выхватила записку у меня из рук.

— Вы можете оставить это себе, — сухо сказала я. — Или отнести вашему сыну. Впрочем, вряд ли он вас за это поблагодарит.

Она метнула на меня испуганный взгляд.

— Значит, тот йомен, что сторожил ваши двери, сбежал к этому мальчишке, — в ужасе прошептала она. — И личный конюх Генриха тоже…

— Как, и конюх тоже? Я не знала.

Она кивнула.

— Увы. А у сэра

Ральфа Хастингса сбежал управляющий и прихватил с собой в Малин все их фамильное серебро. И многие вассалы сэра Эдварда Пойнингза тоже уехали — а ведь сэр Эдвард был нашим послом во Фландрии. Но даже он не сумел удержать своих людей! Ускользают за границу десятки… сотни…

Я оглянулась на моих фрейлин. Чтение смолкло; все, наклонившись в нашу сторону, пытались расслышать, о чем мы говорим; на лицах дам было написано жадное любопытство, в том числе и на лицах Мэгги и Сесили.

Капитан йоменов поклонился, попятился и исчез за дверью. И тут же миледи, резко обернувшись и в гневе тыча пальцем в моих родственниц, накинулась на меня:

— Мы выдали этих девиц — твою сестру и твою кузину — замуж за достойных людей, которым можем полностью доверять. Мы хотели ввести их в свой круг, сделать их Тюдорами, — шипела она, словно это я была виновата в том, что моим фрейлинам так не терпелось узнать новости. — Но теперь мы не можем быть уверены даже в том, что их мужья не готовят втайне восстание под знаменами Йорков, что их интересы по-прежнему совпадают с нашими. Пусть их мужьями стали верные нам ничтожества, но мы дали все этим людям, которые прежде практически ничего не имели; мы женили их на принцессах Йоркских, мы надеялись, что они будут нам верны и благодарны. Но теперь они, похоже, возомнили, что с помощью жен могут достичь истинного величия.

— Моя семья верна королю Тюдору, — твердо заявила я, но миледи не унималась.

— Твой брат… — Она проглотила готовое сорваться с языка обвинение. — Твоя сестра и твоя кузина благодаря нам получили и высокое положение в обществе, и немалое богатство. Но можем ли мы доверять им в такой момент? Когда все бегут отсюда? А что, если и они вздумают использовать против нас свои денежные средства и своих мужей?

— Вы сами выбирали им мужей, — сухо заметила я, глядя в ее бледное, искаженное страхом лицо. — Теперь нет смысла жаловаться мне. Я совершенно не виновата в том, что выбранные вами люди способны вам изменить.

Дворец Гринвич, Лондон. Лето, 1494 год

Даже наступление лета не принесло радости двору Генриха Тюдора. Я, правда, купила Артуру первого настоящего коня и первое настоящее седло, но мне тут же пришлось утешать своего младшего сына Генри, который тоже потребовал «настоящую большую лошадку», как у брата. Но, даже занимаясь с детьми, я не могла притворяться, что это такое же чудесное лето, как и все предыдущие, и не могла скрыть того, что наш двор покинули радость и веселье. Король был мрачен; казалось, он завернут в некий саван молчания. Его мать чуть ли не круглые сутки проводила в часовне. И каждый раз, когда кого-нибудь недоставало за обеденным столом или во время мессы, все озирались и шептали: «Он что, тоже уехал? Боже мой, неужели и он тоже? К „этому мальчишке“?»

Порой создавалось впечатление, будто все мы — просто актеры на сцене жалкого театра, играющие безвкусную пьесу с якобы счастливым концом и притворяющиеся, что все вокруг прекрасно, что каждому очень удобно сидеть на своем, в высшей степени неудобном стуле в своей плохо подогнанной короне. Но стоило поглядеть направо и налево, и каждому становилось ясно: все это притворство, а придворные, точно актеры убогого балагана на колесах, тщетно пытаются создать иллюзию достоинства и величия.

Маргарет, которой перед отъездом двора из Лондона позволили посетить брата, по-прежнему сидевшего в Тауэре, пришла ко мне мрачнее тучи. С преподавателями Тедди больше не занимался; у него также полностью сменили охрану; а сам он стал таким молчаливым

и печальным, что Мэгги поняла: даже если его завтра вдруг освободят, он уже никогда больше не сможет стать тем радостно-возбужденным милым мальчиком, который когда-то приехал вместе с нами в столицу. И не только потому, что ему уже исполнилось девятнадцать лет. Тедди по-прежнему не разрешалось выходить даже в сад; лишь в полдень он мог немного погулять на плоской крыше своей башни. Он признавался Мэгги, что уж и не помнит, каково это — бегать по саду или ездить верхом. И при этом он абсолютно ни в чем не был виноват! Разве что в том, что носил знатное имя и принадлежал к Дому Йорков. Вот только он не мог отказаться от своего имени, как это сделали Маргарет, я и мои сестры, когда отчасти «похоронили» память о своем происхождении благодаря браку с людьми из другой «стаи». Казалось, имя Эдварда и его титул герцога Йоркского тянут его куда-то в темные глубины, на дно, точно привязанный к шее мельничный жернов, и «всплыть» он теперь уже никогда не сможет.

— Как ты думаешь, король когда-нибудь согласится выпустить Эдварда на свободу? — спросила Мэгги. — Этим летом я даже намекать ему не осмеливаюсь. Я боюсь с ним заговаривать о подобной милости. Да и сэр Ричард запретил мне обращаться к королю с такой просьбой. Он говорит, что нам нельзя ни говорить, ни делать ничего такого, что может навести Генриха на мысль о нашей ему неверности.

— Но как Генрих может сомневаться в твоем муже? — возмутилась я. — Ведь он сам назначил его камергером при дворе принца Уэльского. Сэр Ричард, по сути дела, и будет править Уэльсом, и Генрих отправит его туда вместе с Артуром, как только будет можно покинуть Гринвич. Генрих доверяет ему больше, чем кому бы то ни было другому.

Мэгги только головой помотала, и я вспомнила: в последнее время наш король сомневается в каждом и каждого подозревает в измене.

— Неужели Генрих сомневается и в сэре Ричарде? — прошептала я.

— Да, наверное. Иначе зачем бы ему приставлять к нам специального наблюдателя? — вполголоса сказала Мэгги. — Но если он не может доверять сэру Ричарду…

— То вряд ли Тедди когда-нибудь окажется на свободе, — с мрачным видом закончила я. — Да, ты права: не верится, что Генрих когда-нибудь его отпустит.

— Нет, король Генрих никогда его не освободит… — начала она, — а вот…

Воцарилось молчание. Но не высказанные Мэгги слова звучали у меня в ушах совершенно отчетливо. Я прямо-таки видела их перед собой столь же ясно, как если бы она вырезала их на деревянной столешнице: «Король Генрих никогда его не освободит, а вот король Ричард освободил бы».

— Кто знает, что случится завтра? — сказала я, пытаясь положить конец столь опасному разговору. — Но нам с тобой — даже в совершенно пустой комнате — никогда не следует впредь делиться подобными предположениями.

Из Малина постоянно приходили все новые и новые вести, и я стала бояться, что двери личных покоев короля опять окажутся наглухо закрытыми, а стражники со скрещенными пиками станут преграждать путь любому, кто захочет туда войти. По этим признакам легко было догадаться, что очередной гонец или шпион привез Генриху некое дурное известие. Генрих очень заботился о том, чтобы никаких сведений о его встречах с осведомителями придворные не имели. Однако слухи все же как-то просачивались, и вскоре нам стало известно, что император Максимилиан посетил свои владения во Фландрии, а «этот мальчишка» — хотя его вряд ли можно было называть мальчишкой — путешествует вместе с ним и считается его закадычным дружком и «правителем дружественной страны». Двор в Малине, по всей видимости, стал уже для него маловат, и Максимилиан подарил ему огромный дворец в Антверпене, где, по слухам, висел боевой штандарт «принца Ричарда», а залы были украшены белыми розами. На фронтоне дворца якобы красовался герб с его именем — Ричард, принц Уэльский, герцог Йоркский, — а его сторонники носили темно-красные, цвета ягодного сока, плащи йоркистов и преклоняли перед ним колено.