Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса

Грегори Филиппа

Мы последовали за процессией и вскоре оказались в огромном соборе, где должны были служить торжественную мессу в честь праздника Тела Христова. Едва мы туда вошли, как миледи королева-мать упала на колени и всю двухчасовую службу простояла так, низко склонив голову. Естественно, ее преданные фрейлины тоже стояли на коленях с нею рядом. Казалось, все это сестры некоего ордена, славящегося своей исключительной преданностью Господу. Я вспомнила, как моя мать назвала миледи «Мадонной Бесконечного Самовосхваления», и с трудом заставила себя сохранить на лице серьезную мину — мы с Генрихом восседали на двух одинаково огромных креслах, пока священник читал на латыни проповедь, и нас было видно из любого уголка церкви.

Кроме того, в этот день,

считающийся одним из самых важных церковных праздников, нам с Генрихом предстояло принять причастие и рука об руку подняться на алтарь в сопровождении моих фрейлин и его свиты. Когда моему мужу предложили священную облатку, он на секунду заколебался, но я все же успела это заметить; потом он все же открыл рот и послушно принял облатку, и я подумала, что, наверное, впервые в жизни его пищу сперва не попробовал дегустатор, чтобы выяснить, не отравлена ли она. Мне стало не по себе: ведь Генрих мог и не открыть рот, чтобы проглотить Гостию, священный хлеб мессы, Тело Христово! Я даже зажмурилась, и во рту у меня пересохло от ужаса, так что, когда облатка оказалась у меня во рту, она показалась мне чрезвычайно сухой, и я с трудом ее проглотила. Неужели Генриха до такой степени терзают страхи, что он и в церкви, перед алтарем думает о грозящей опасности?

Опустившись после причастия на колени, чтобы помолиться, я коснулась лбом холодных перил алтаря и вдруг вспомнила, что отныне святая церковь не является местом абсолютно безопасным. Если Генрих приказал вытащить своих врагов из убежища, предоставленного им церковью, и предал их смерти, то почему бы его врагам, скажем, не попытаться отравить его во время причастия?

Я вернулась на свой «трон» и, проходя мимо королевы-матери, по-прежнему стоявшей на коленях, заметила, какая мука отражается в ее лице; она от всей души молилась, чтобы Господь сохранил ее сына, которому повсюду в этой стране грозит опасность — ибо он эту страну завоевал, но доверять ей не может.

Когда месса закончилась, мы отправились в замок на торжественный обед; после обеда было представление — мимы, танцоры, живые картины, хор. Генрих сидел на высоком кресле во главе стола и улыбался; ел он с аппетитом, но я заметила, что его карие глаза так и рыщут по залу, а пальцы то и дело вцепляются в подлокотник.

* * *

После праздника мы провели в Норидже еще некоторое время; придворные веселились вовсю; погода стояла чудесная, солнечная, но по мрачному виду Генриха я поняла: он что-то задумал. У него были осведомители в каждом порту; они сообщали ему о прибытии и отправлении каждого судна и с особым вниманием относились к иностранным судам. Он организовал целую систему опознавательных огней, которые следовало зажечь, если наблюдатели заметят приближение вражеского флота. Каждое утро к нему приходили какие-то люди, причем проводили их к нему тайно, по боковой лестнице прямо с конюшенного двора. Для встреч с ними и совещаний с советом он выбрал большую, просто убранную комнату; там они и беседовали. Этих его агентов никто из нас не знал, но все мы порой встречали их на конюшне и видели их загнанных, в мыле, лошадей. Эти люди никогда не оставались, чтобы пообедать с нами в большом зале; у них не было времени ни слушать пение хора, ни попросту спокойно выпить вина; на предложение перекусить они неизменно отвечали, что поедят в дороге. И если служители на конюшне спрашивали: «На какой дороге?», то ответа не получали.

Внезапно Генрих объявил, что намерен отправиться на север вместе с пилигримами и посетить святилище Богородицы Уолсингемской. Чтобы доехать туда верхом, требовался целый день. Меня Генрих брать с собой отказался.

— В чем дело? — спросила я. — Почему ты не хочешь, чтобы и я с тобой поехала?

— Не хочу, и все, — отрезал он. — Я поеду туда один.

Богородица Уолсингемская славилась тем, что помогает женщинам исцелиться от бесплодия, и я просто понять не могла, почему Генриху вдруг захотелось туда отправиться,

да еще и вместе с пилигримами.

— А мать свою ты с собой возьмешь? Никак не возьму в толк, зачем тебе вообще туда ехать.

— Просто захотелось посетить эту святыню, — несколько раздраженно ответил он. — Я всегда соблюдаю церковные праздники. Мы — семья истинно верующих.

— Да знаю я, знаю, — миролюбиво сказала я. — Мне просто показалось, что это довольно странно. Неужели ты поедешь совсем один?

— Нет. Возьму с собой несколько человек. В частности, герцога Саффолка.

Герцог Саффолк был моим дядей, мужем моей тетки Элизабет, родной сестры моего отца. И он же был отцом моего исчезнувшего кузена Джона де ла Поля, так что я не на шутку встревожилась:

— Ты возьмешь с собой герцога? Но отчего ты именно его выбрал для поездки по святым местам?

Генрих улыбнулся какой-то волчьей улыбкой.

— А кого же еще? Именно его! Он всегда был мне верным и преданным другом и слугой. Так почему бы нам с ним не поехать туда вместе?

Ответа у меня не нашлось, а понять по выражению лица Генриха, что у него на уме, я была не в силах.

— Ты хочешь поговорить с герцогом о его сыне? — осмелилась предположить я. — Или попросту допросить его? — Если честно, меня беспокоила судьба моего дяди. Это был человек на редкость спокойный, тихий и уравновешенный; он сражался за Ричарда при Босуорте, но затем попросил у Генриха прощения и был прощен. Отец герцога был одним из самых известных сторонников Ланкастеров, но сам он всегда хранил верность Дому Йорков, да и женат был на герцогине Йоркской. — Не сомневаюсь, да нет, я абсолютно уверена: он ничего не знал о том, что его сын, Джон де ла Поль, готовит бегство.

— А что знала об этом его жена, мать этого предателя? И что было известно твоей матери? — спросил Генрих.

Поскольку я молчала, он лишь коротко хохотнул и сказал:

— Ты, кстати, не напрасно тревожишься. Я чувствую, что нельзя доверять ни одному из моих «кузенов», принадлежащих к Дому Йорков. Но ты зря думаешь, что я намерен взять твоего дядю в заложники и тем самым заставить его сына вернуться «на путь истинный». Хотя, конечно, я мог бы взять его с собой и вдали от всех напомнить ему, что у него и еще один сын имеется, что вся его семья легко может отправиться из Уолсингема прямиком в Тауэр, а оттуда — на плаху.

Я смотрела на своего мужа во все глаза; меня пугала эта его спокойная, даже какая-то ледяная ярость.

— Не надо говорить со мной о Тауэре и плахе, — тихо попросила я. — Пожалуйста, не надо напоминать мне об этом.

— А ты не давай мне для этого повода!

Собор Святой Марии-в-Полях, Норидж. Лето, 1487 год

Генрих и мой дядя, герцог Саффолк, посетили святыню и благополучно вернулись обратно, но как-то не было заметно, чтобы они обрели душевный покой и благословение Господне. Генрих ничего не рассказывал об этой поездке. Мой дядя тоже молчал, и мне осталось только предположить, что Генрих допросил, а может, и припугнул моего дядю, и тот — человек, привыкший жить в опасной близости к трону, — дал ему настолько исчерпывающие ответы и обещания, что сумел этим обеспечить безопасность и себе самому, и своей жене, и своим детям. Куда отправился его старший сын, Джон де ла Поль, и какие цели преследует мой красавец-кузен за границей, никто достоверно так и не знал.

Вскоре после этого вечером Генрих заглянул ко мне, но был по-прежнему в дневной одежде и настроен весьма деловито; его худощавое лицо было мрачным, губы сердито поджаты.

— Эти ирландцы совсем обезумели! — бросил он.

Я стояла у окна, глядя на темнеющие сады, спускавшиеся к реке. Где-то слышались любовные призывы совы-сипухи, и я все высматривала, не мелькнет ли в сумраке ее белое крыло. Вскоре в ответ ей заухала вторая птица, и я, отвернувшись от окна, в очередной раз заметила, как напряжены поникшие плечи моего супруга, какое серое у него лицо.