Первое открытие [К океану]

Задорнов Николай Павлович

На рысях проведут по двору горбоносых, низкорослых гнедых жеребчиков закладывать в тарантас. Распахнутся ворота, и подкатит к крыльцу четверка с колокольцами.

Завалится Иван в сено и под звон колокольцев помчится на буйных конях пыльной степью, и дикий ямщик, в шубе, накинутой на голое тело, обливаясь потом, трясется верхом на кореннике, а на облучке казачонок. Впереди тройки птицей мчится гусевик, и пляшет, и скачет боком, а бурят хлещет его кнутом.

Вон уже далеко-далеко глядит в степь белыми распахнутыми ставнями и белыми наличниками

окон темная бревенчатая усадьба Кандинских.

В городе Кяхте новый дом у Ивана, по селам магазины, но старого дома богач не бросает, сидит в степи, как зверь в берлоге, как хищная птица в гнезде. И только когда одолеют темные думы, вылетает в степь. Скуластый, с раскосыми голубыми глазами, с седой редкой бородкой, с лицом острым у лба и подбородка, словно затесанным сверху и снизу, хитер Иван, зорок. Далеко вокруг видит он, как степной орел. Нет в степи власти сильнее Ивана. Губернское начальство, бывая в Забайкалье, заезжает к нему. Привык Иван, что степь его, люди его, что тут нет предела его силе. И летает он по степи на диких конях, как по своей вотчине.

* * *

Еще в былые годы заставил Иван все население Забайкалья — и таежное и степное — выказывать себе почести, как начальнику.

С тех пор как иркутские чиновники, друзья Кандинских, исхлопотали Ивану чин коммерции советника, от него житья не стало мужикам. Он требовал все новых угождений.

Бывало, так же вот мчатся кони во весь опор, влетают в казачью станицу... Побелевшая поскотина, редкие черные избы с амбарушками и сараями, белые ставни, дощатые крыши, несколько кустов черемухи и боярышника над речушкой, мечущейся по пескам между крутых мысов, и голые сопки за ней, кое-где торчат камни, бродят стада скота. Босой рыжий казак в полушубке и два бурята играют в карты под навесом.

— Иван едет! — испуганно вскакивает рыжий.

— Черт с граблями! — кричат казаки со двора во двор.

А уж атаман встречает Ивана у крыльца, берет под козырек и рапортует...

Иногда вместе с Кандинским носился по степи его приятель, пристав Размахнин.

— Если ты, атаман, не станешь выказывать почтение господину коммерции советнику — смотри у меня! — говорит пристав.

Иван требует для себя рапорта, и на всех станциях выставляют ему караул. Старшие подходят с докладом и берут под козырек. Выше, чем коммерции советник, давно уж, много-много лет, не бывало начальства в здешних краях. Тут конец земли, степь, дальше — Монголия, ездить некуда.

— Вот чего я достиг! Я — главная власть в Забайкалье!

— Пороть! — бывало орет Размахнин.

В редкой деревне пристав и купец не устроят порки.

Пороли за неплатеж долгов, за неуважение к начальству, за богохульство.

Если Размахнину или Кандинскому не нравился рапорт, раздавалась команда:

— Розог!

Контрабанда, торговля — все захвачено Иваном. «Все мое собственное, всем я владею... Ничего не может быть в Забайкалье такого, чего я не

мог бы взять себе», — говорит он сам.

И вдруг принеслась весть из Иркутска: новый губернатор Муравьев дал зарок вывести на чистую воду всех старых откупщиков и чиновников. С первого же приема выгнал Мангазеева... Мангазеев-то! «Поделом вору мука, да кабы не мой за ним черед, — думал Иван. — А ну как прицепится... Слышно, зверь! Зверь! Теснит откупщиков, придирается. Брата Размахнина в Иркутске со службы выгнал. Ненавижу... Муравей... Ах ты, Муравей, до всего можешь доползти».

— Гони! — трогает Иван ямщика, и, поднимая на бугры, мчат тележку низкорослые гнедые забайкалки.

Был грех у Ивана, и теперь он сильно побаивался нового начальства. Все, бывало, казалось ему, что малы его доходы. Жадность хватала за горло, тянулись руки к чужому, хотя своего девать некуда было.

От жадности вместе с братом Тихоном стали делать фальшивые деньги, пускали в народ.

С детства любил Кандинский рисовать. Надо бы учиться было, а не отдали, стал, как отец, купцом. И деньги фальшивые делал с любовью, как рисунки в детстве, а получались деньги, не баловство.

«Муравьев, сказывают, крутой и дотошный. А ну, дознается?.. Дойдет до Забайкалья... И что мне надо было? Зачем я пустился в такое дело? Эх, зря, зря! А фальшивые-то бумажки ходят еще!»

— Гони! — толкает купец кучера-бурята.

Тележка, с грохотом подпрыгивая, несется по камням.

Безлюдье вокруг. Весенняя желтая степь; желтая, сожженная прошлогодним солнцем, трава. Кое-где пасется скот, одичавшие кони со ржанием пробегут мимо, пересекут дорогу. Жеребец заиграет и опрометью, словно испугавшись Кандинского, кинется в бурливую реку, и табун запенит воду...

И снова с горы откроется вид на долину, и на десятки верст видно, что ни души в ней, ни зверя... Солнце, сушь, желтизна...

Силы много в человеке, а степь, тоска, безлюдье, и некуда — кажется Ивану — применить эту силу, нет дела, чтобы занять голову и приложить руки. Жить начал, как все, кто посильней, и теперь бы одуматься, да уж поздно, да и ничего не придумаешь... Всю жизнь тянул с людей себе, только хватал, хватал, драл с них, дураков. «Подставляет народ шкуры-то — как с них, варнаков, не драть! Драть шкуры, торговать гнильем, завалью, обманывать, пороть!» — думает купец, и тяжко ему, что этак прожил жизнь, и страшно, и чует Иван, что отвечать придется.

«Фальшивые-то деньги теперь скупить бы. Ан нет, враги-то позапрятали, ждут случая, клюнут, укусят, черти».

Вот и деревня над холмом. Зеленые от мха, дряблые, черные от времени деревянные крыши кучей сгрудились в долине, а вокруг скудные поля, огороды, поскотины.

Тройка дико мчится с холма, завыли, захлестали бичами ямщики. Бурят заулюлюкал, казачонок заложил пальцы в рот — свистнул, завидя девок...

Кони влетели в улицу. У крыльца народ.

Карп Бердышов и Алешка сидели на лавке и щелкали орехи. Проездом из Иркутска они остановились в деревне.