Первое открытие [К океану]

Задорнов Николай Павлович

— Неуважение! Как стоишь? — заорал Иван на Карпа Бердышова. — За тобой еще долг, будь ты неладный... А ты шапки не ломаешь! Зарвался?!

Иван призвал казаков и пытал их, где они были и зачем. Те отвечать отказались.

— Где ты шлялся? Жаловаться ходил? Розог! Живо... — Иван хватил Карпа по зубам.

Алешку Бердышова повалил посреди двора на пыльную, затоптанную площадку. Иван не помнил себя от гнева.

— Слышь, Иван, Алексея ведь в Иркутск зачем-то к губернатору вызывали, — шепнул староста. — Брось-ка...

— Чего это брось?

— Экзекуцию-то!

Иван

заорал, затопал:

— Я тут хозяин! Я тут власть! Что хочу делаю! Я коммерции советник! — Но отменил порку. Алексей поднялся небитый, не стал ругать зверя-человека, отошел.

* * *

— А меня по зубам Иван собственной рукой ударил, — говорил Карп. — Вот кто настоящая власть в Забайкалье. Иркутское-то начальство далеко. Он тут делает что хочет. В кабале я у него, как орочен у маньчжурцев.

— Какое он имеет право бить нас? — говорили казаки, опомнившись от внезапного налета Кандинского.

Наутро Бердышовы, тронувшись в путь на телеге, встретили Ивана у ручья. Зимой и летом любил старик искупаться в горном потоке.

Кругом снега лежали по ложбинкам, а Иван, голый, белый, тучный, стоял с крестом на шее у обледеневшего по краям потока.

— Эй, Иван! Купаться пришел? — крикнул Алешка с телеги, запряженной двумя конями.

— Окаянный! — отозвался Кандинский.

— Погоди, мы из тебя, пузатого, кишки-то выпустим!

— Погоди, еще будет тебе! — кричал Алексей. — Твои грехи-то знаем!

Вчера Иван орал на них, когда вокруг был народ и все его боялись, и вровень со всеми струсили и Карп с Алешкой. А сегодня самыми последними словами ругали его казаки и грозились повесить или привязать к хвосту дикого коня, пустить степью и материли, материли на все лады.

— Растрясем по камням...

Кандинский голый стоял среди камней и угрюмо молчал.

Потом Иван пришел в деревню. И опять, дико ругаясь и размахивая кулаками, плюнул в лицо старосте, вскочил в тележку, кричал на народ, грозился бить.

Загремела тележка, застучали кованые копыта, завыл верховой в тулупе, надетом на голое тело.

Иван уехал.

«Варнаки! — думал он. — Им только попадись — зарежут».

А на площади еще долго дружно ругал его народ и удивлялся, как в таком человеке в избытке уживаются ум с дурью.

* * *

— Ну, что, ребята, зачем в Иркутске были? Кто призывал? — спрашивал Скобельцын у Алексея Бердышова, когда казак возвратился на Усть-Стрелку. — Долго ж там вас держали... А у нас учения большие назначены. Выезжать всем на Верх-Аргунь... Не слыхал?

— Ниче, паря, не знаю, — ответил Бердышов.

— А что, какой губернатор-то?

— Какой? Рыжеватенький такой, маленько будто лысеет, но молодой, однако, мы ровесники. Шустрый такой, проворный, паря, как хорек.

— Ну, слава богу, что русский! А то старый-то губернатор немец был. Везде немцы! — вздохнул Скобельцын и зевнул в кулак. — Что у них в Петербурге, немцам все продались, что ль? Ох-хо-хо! Так, значит,

вы у губернатора были? Сам допрашивал?

— Кто тебе сказал? — встрепенулся Алексей и поглядел испуганно в хитрые глаза атамана. — Паря, ловко, ловко ты, однако, допытываться!

Глава двадцать вторая

В КЯХТЕ

«Грозятся мне!» — вспоминал Кандинский брань казаков.

Хотел пойти в погоню, содрать с живых шкуру, да что толку! От своих людей узнал Иван, что оба аргунца ездили в Иркутск, вызывало их начальстве по какому-то важному делу.

«Какое может быть у казаков важное дело в тайне от меня? На Кандинского доносить! Что еще?.. — И не мог придумать Иван, на кого, кроме как на него с братом и на Размахнина, могли жаловаться казаки... — Карп мужик заводский, мог напеть про горных! Тем поделом! Горные инженеры свили себе гнездо на Шилке, тридцать тысяч крестьян держат на безделице и живут с того. Хорошо бы Муравьев горных тряхнул! Ироды, кровососы! — думает Иван. — А я выжду. Потом все узнаю, все равно свое возьму. Эх, Муравей, Муравей...»

Голая степь. Вдали низкие хребты, холмы; буряты пасут скот. У Ивана торговля идет по всему Забайкалью, богатые дома и магазины стоят в Нерчинске, в Кяхте, в Нерчинском заводе, и лавки по всем большим селениям и по горным заводам. Тысячные стада скота пасутся в степях.

Неделю, другую ездит купец по деревням и по заводам. Заводы — те же деревни, только казенное заведение дымит. Дома, черные от копоти, расползлись над прудами по косогорам. Мужики землю пашут, ломают руду, возят дрова, березовый уголь...

Иван всюду дома. Везде услужливые руки напоят его, накормят, постелят ему пуховую постель. Велит Иван — баня готова, сведут, попарят. А на столе уже самовар.

В Нерчинском заводе Иван заехал к брату Тихону. Вместе когда-то делали фальшивые бумажки да еще хвалились: мол, свой двор монетный, бумажных дел фабрика.

«Вот этак-то всегда в далеких наших местах», — думал Иван глубокой ночью, сидя, поджав ноги, на кровати...

Не спалось.

«Живет человек, возьмет силу, и кажется ему, что он власть, что нет ему преграды. Заведет разбой, контрабанду, торговлю, всех поит, всех пугает. Деньги станет делать... Все испробует, что только желательно, во всем выкажет нрав и волю. Мало своей земли — перекинулись в Монголию, там торговали с китайцами, сдружились, от них везли контрабанду. И в ум не придет, что надо потом отвечать... Это я-то отвечать? Да тут на тысячи верст души живой нет. Про ответ и думы не было. И вдруг теперь грохнет... Ах ты, Муравей...»

— Давно мы с тобой не видались! — толковал Тихон поутру. — А слышно, нынче большие учения казачьи назначены, и велено разнести об этом через приверженных нам лам на китайскую сторону. Однако генерал не к нам ли собирается?

— Едем-ка в Кяхту, — велел Иван.

— Из бурят эскадрон казачий составляют, — не унимался Тихон.

На тройках покатили братья по горной линии, держа путь на Кяхту. «Эх, задам я пир для Муравьева! Пусть только приедет в Кяхту! Я бы ему был помощником до гроба... Озолотил бы его...»