Первое открытие [К океану]

Задорнов Николай Павлович

Он решил принять его у себя.

— Готовь, жена, дом для губернатора... Приедет — пусть у нас остановится.

Лежит Иван после обеда, думает, что, если удастся дать взятку губернатору или хотя бы столковаться с ним, тогда уж все будет спокойно, можно крепко здесь утвердиться...

И опять кажется Ивану, что великие забайкальские степи со всеми русскими и бурятами, с их стадами, юртами и избами — его собственность.

Смугл Иван, широколиц; на бронзовом лице его, как снежинки, редкая борода и усы; хитро, зорко поглядывает на людей.

«Забайкалье мое! Англичане и те про нас знают!»

А то вдруг рассердится Иван, заверещит, закричит тонко,

по-азиатски, крепко выругается. Крик, шум, грохот... Все Ивану не нравится: плохо домашние дом убрали, не те ковры, не так полы натерты... Губернатор после царя второй человек в государстве, а бабы поскупились барахло из сундуков вытащить...

По Забайкалью ветры редки. Но весной и ранним летом дуют они иногда по целой неделе и по две. Потом вдруг ветер стихает, и до следующей весны стоит над Забайкальем тишина. Летом томит жаркое солнце, зимой все живое бьет мороз, а воздух не шелохнется. Широка забайкальская степь, привольна и тиха. Не губит в ней ветер человека, не мучает его, дает забайкальцу подумать свою глубокую думу, когда едет он верхом на низкорослом коне своем, не бросает ему в глаза пыль и песок горстями.

В субботу вечером колокол звонил к вечерне. Дул ветер, туча красной пыли стояла над Кяхтой. Другая туча — поодаль, в степи, — скрывала Маймачен. Словно громадные дымокуры, стояли в степи два города, русский и китайский, и выбрасывали из себя клубы пыли. Казалось, тысячи пудов песка поднял ветер над степью и гонит, гонит их в Монголию и сыплет во все стороны на желтую, сожженную еще в прошлом году, мертвую степь.

В такую пору городские люди злы, сидят в домах, пыль ест кожу, саднит в глазах...

— Губернатор в Кяхте! — в страхе толковали домашние, не зная, как с такой новостью подступиться к хозяину.

Задрожал Иван от злобы. Но тотчас же стих, поник, смирился. Велел подать мундир коммерции советника и пешком пошел к купцу Кузнецову, где остановился губернатор.

— Принимать не велено, — строго отрезал Ивану молодой офицер.

Два дня без толку пытался Кандинский попасть на прием к губернатору. Уже ветер стих и солнце сияло над степью, а молодой генерал все не принимал его. Все кяхтинцы перевидали Муравьева, уже везде перебывал губернатор, и даже простой народ знал его в лицо. Китайцы из Маймачена и те познакомились с Муравьевым, а Кандинского он и близко к себе не подпускал.

— Кандинскому очень желательно с вами, Николай Николаевич, побеседовать, — просил за соседа купец Кузнецов. — Он ведь все припишет моей интриге.

— Не принимать! — спокойно отвечал губернатор.

У подъезда стояла запряженная коляска.

Еще в Петербурге Муравьев слыхал о всесильных по Забайкалью богачах Кандинских. Ему было известно, в какой кабале держат они не знавшее крепостного права сибирское население.

— Каждый мой шаг — вызов здешним воротилам. Я разгромил стачку золотопромышленников и чиновников, пресек злоупотребления откупщиков, отставил продажных Пятницких и Мангазеевых... Но я знаю, что в Петербурге здешнее золото делает дело против меня. И там нет департамента, в котором не было бы моих ненавистников.

Все же Муравьев надеялся, что такую его деятельность царь поймет и оценит.

— А Кандинским, этим царькам Восточной Сибири, пора положить конец!

В служебных делах Муравьев был опытный человек. Он знал, как надо поступить, чтобы на неугодного человека посыпались доносы. Пока Кандинского боялись, считали его человеком, близким власти, «данных» против него не было, потому что никто не жаловался.

Для начала губернатор

решил всем показать, что не благоволит Кандинским. Не повидав всесильных забайкальских богачей, губернатор оставил Кяхту и выехал по тракту на Аргунь...

— Ах, Муравей, Муравей! — трясся в бессильной злобе Иван. — Хоть бы англичане у тебя Амур-то вырвали! Будь ты проклят! Заняли бы Амур англичане, уж с ними бы я сговорился. Вон как они меня хвалят! Им я фальшивых денег не делал, бояться мне нечего англичан. Дружбу бы с ними завел, вернее меня не было бы у них друга.

— Миллионами бы с тобой ворочали, — соглашался Тихон.

На весь свет Кандинские бы загремели! А ну, бог даст, Остен скорее Муравьева дело сделает! Может, англичанин, на наше с тобой счастье, будет половчей да попроворней.

Глава двадцать третья

МУРАВЬЕВ НА АРГУНИ

Начальником края был там [101] ... оригинальный человек... либерал и деспот, родственник Михайлы Бакунина [102] и Михайлы Муравьева [103] и сам Муравьев, тогда еще не Амурский.

А. Герцен.

Поздняя голодная весна. Желтая безлюдная степь. Всюду голые пологие холмы. Длинные ряды обтесанных камней тянутся по дороге, вползают на холмы, исчезают за гребнем.

101

Цитируется «Былое и думы» Герцена, часть седьмая, глава четвертая.

102

Бакунин Михаил Александрович (1814 — 1876) — русский революционер, один из идеологов анархизма. Участник революции 1848 — 1849 гг. в Германии. В Первом Интернационале выступал как ярый враг марксизма, на Гаагском конгрессе 1872 г. исключен из Интернационала за раскольническую деятельность.

103

Муравьев Михаил Николаевич (1796 — 1866) — реакциоиный государственный деятель царской России. За жестокую расправу с восставшими в 1863 г. поляками получил прозвище Вешатель.

По пустынной желтой дороге скачет тройка. Генерал-губернатор Восточной Сибири, в военной фуражке и в шинели с пелериной, едет из Кяхты на Аргунь, на казачьи учения, делать смотр вновь сформированным войскам.

Ряды камней тянутся вдоль дороги, серые, шершавые, груботесаные, избитые ливнями.

— Надгробные плиты... Какое их множество...

Даже невозмутимый спутник губернатора — лакей, он же повар и камердинер Мартын, побывавший с барином и в Европе, и в глухих таежных трущобах, — и тот стал с удивлением поглядывать на эти камни.

— Родина древних монголов...

Муравьев вспомнил предположения ученых, что где-то тут, близ монгольской границы, — могила Чингисхана.

«Я среди гробниц, на кладбище древней культуры... Россия — слон, могучий слон! — думал он. — Когда-то в этих степях жил могучий народ, явившийся в Европу, поработивший нас, русских... И вот прошли столетия. Тут ряды могильных плит... И среди них мирный монгол в шляпе пасет свой скот. Мы у гробницы Чингисхана и охраняем покой его потомков».

Муравьев заерзал в экипаже. Степь, приволье, свежий весенний ветер — все возбуждало думу за думой.