Первое «Воспитание чувств»
Шрифт:
Жюль снова пустился в путь, пытаясь думать о чем-то постороннем, он шел быстро, собака бежала по его следам; за спиной он угадывал, как она торопливо, с трудом прыгает, вторя каждому его шагу. Он зашагал еще быстрее, но пес не отставал, он побежал, собака — за ним; наконец, он запыхался и пошел медленно. Дул ветер, полуголые деревья качали кронами и стукались ветвями, листья колючих изгородей подрагивали.
На некотором расстоянии от реки собака внезапно обогнала Жюля и, не прекращая бежать, но то и дело оглядываясь, казалось, просила следовать за ней.
Подобравшись к кромке воды, пес свернул на тропку, пробиравшуюся вдоль течения через ивняк и крапиву, потом вернулся назад, вновь и вновь повторяя тот же путь, но пробежки раз от разу делались длиннее и стремительней,
Наступила ночь. Мельничное колесо остановилось, вода падала в черноту, клочья пены от маленького водопада то и дело уносило быстрым течением, и тогда их было видно, эхо в долине вторило лаю, нарушавшему ночную тишину.
Жюлю хотелось обнаружить какие-то мелодические вариации в монотонности этого одновременно свирепого, жалобного и настойчивого призыва, он пытался угадать его смысл, ухватить мысль, ее предмет или же некий прогноз, рассказ либо жалобу, заключенную в собачьем лае, но ухо различало одни и те же почти непрерывные, резкие, похожие друг на друга вибрации, они длились, возобновлялись и снова длились. Уставший, раздраженный этими неумолчными воплями, он, однако же, напрягал весь свой разум, пытаясь понять, и приносил мольбы, чтобы вмешалась какая — нибудь посторонняя сила и помогла бы ему нащупать связь меж этим лаем и им самим, приобщить его к собачьему языку, еще менее внятному для него, чем запертая дверь. Но ничего не случилось, не произошло, несмотря на все выкрутасы сознания: ему так и не удалось спуститься в эту пропасть. А ветер дул, деревья шумели, собака завывала.
Потом он вспомнил, что однажды — ох, как давно это было! — он уже приходил на этот мост и хотел здесь умереть. Может, это исчадье ада, крутясь вокруг, напоминает о том дне? Что спрятано в реке такое, что она без конца бегает по берегу, словно от некоего истока к одной ей ведомому концу, показывая: здесь что-то проплыло, спустилось по воде?.. Может, Люсинда? Великий Боже! Так это она? Она, утопленница, канувшая в пучину? Такая юная, такая молодая! Мертва, мертва! Погружая взгляд во мрак, туда, глубоко… еще глубже, он ожидал ее увидеть… уже видел ее в том самом белом платье, с длинными светлыми волосами, колышущимися в воде, со скрещенными на груди руками… она тихо плыла по течению, отдавшись на волю волн… быть может, она там, в том самом месте, под толщей ледяной воды, на дне реки, распростерта на позеленевшей гальке… «Так о чем взывает ко мне твой плаксивый вой, будто по покойнику?» И он уже представлял себе ее труп, с полуоткрытым ртом, с закрытыми глазами.
Луна, постепенно освобождаясь от сероватых хлопьев, вышла из туч; в облаках возник темно-синий просвет с черной дымчатой каймой по краям; неплотные массы быстро перемещались, налезая друг на друга в небесной вышине, а луна спокойно поднималась, следуя своим путем; иногда что-нибудь мерцало на речной глади или поблескивали вдалеке лужицы в дорожных рытвинах. Внезапно луч света выхватил из тьмы собаку, не прекращавшую выть, он метил ей в лоб; в потемках мерещилось, будто ее глаза испускают две тонкие струйки пламени, нацеленные прямо в лицо Жюлю; взгляды человека и пса скрестились, потом глаза зверя внезапно стали увеличиваться и приняли человеческую форму, в них дрожало, из них лучилось чувство, знакомое каждому смертному, из песьих глаз изливалась магическая энергия, этот порыв околдовывал душу, ширился, захлестывал и вызывал все более и более непреодолимую ответную симпатию. «Ты ведь ее друг? — Вопрос вырвался из глубины сердца. — Потому ты и смотришь на меня так, будто требуешь моей дружбы? Тебе этого от меня надо?»
Настала
В мозгу Жюля стремительнее пламени разгоралась мысль, она превращалась в сомнение, потом — в уверенность, та — в душевную дрожь, а последняя, в свою очередь, — в ненависть. «Умри же! — воскликнул он, сотрясаясь от ярости, и сильным внезапным ударом ноги расплющивая морду зверя. — Умри! Подохни! Убирайся! Оставь меня!»
Собака спаслась бегством, и Жюль, не видя ее нигде, почувствовал успокоение; он вернулся к своему обычному состоянию, удобному и умиротворенному; его самого удивляло недавнее волнение, теперь он уже с трудом понимал, что произошло. Вдруг два зрачка вспыхнули во тьме, они приближались: пес вернулся, он был там, плелся в ивняке, прихрамывая, его лапы шлепали по грязи, оскальзывались. Жюль стал хватать пригоршни земли, бросать их в его сторону, чтобы отпугнуть, и тот убежал.
Молодой человек заторопился домой, пытаясь добраться хотя бы до первых строений предместья, но пес сделал большой крюк в полях и снова появился. Жюль опять гнал его, он исчезал, потом возникал вновь. Торопливо пригибаясь к земле, Жюль ногтями выдирал камни, траву — все, что попадалось, и метал в зверя, отгоняя подальше, тут же начинал думать, что собака не вернется, что она ушла совсем и это его последнее усилие… Но нет! Пес, казалось, вырастал из — под земли, потом туда же скрывался и опять возникал из ниоткуда. Он внезапно появлялся рядом, смотрел в лицо, губы его раздвигались, в уродливом оскале показывались резцы, лая уже не было, чудилось, он уже совсем не касается земли, потерял чувствительность к ударам камней — только ниже опускает голову между лап, косо наклоняя ее вбок и тотчас уносясь, как тень.
Пошел дождь, вокруг потемнело, город спал, фонари раскачивались на ветру, и вместе с ними колебались в тумане красноватые огоньки; слышен был только стук капель по мостовой, водосточные желоба выплевывали воду из-под крыш, по канавам текли ручьи, разливаясь все шире. Улица, где жил Жюль, была пряма и круто опускалась вниз, потоки воды из верхних кварталов устремлялись в нее и проносились мимо, глыбы песчаника блестели, словно их вымыли, по ним хлестали дождевые струи и отскакивали в стороны, стоял дробный, с собственной каденцией, постоянный шум. Он повернул голову… нет! Ошибся: там никого не было.
«Он должен быть где-то рядом», — говорил себе молодой человек и впрямь слышал за спиной какие — то прыжки, стук лап по камням, но оглянешься — ничего. При всем том один раз он определенно различил песьи шаги, узнал их. Тогда, не поворачивая головы, он с яростью лягнул пустоту.
Наконец Жюль добрался до дома, быстро затворил за собою дверь, поднялся к себе в комнату и задвинул щеколду.
Переменив одежду — все, что было на нем, промокло, — он не лег в постель, задумался о случившемся, стал размышлять над испытанным потрясением: постарался перебрать в памяти свои переживания одно за другим, строго изучить, понять их истоки и причины. Он, однако же, был уверен, что видел именно то, что видел, это не было ни бредом, ни грезой: во всем, что произошло между ним и тем чудовищем или хотя бы имело касательство к приключению, наблюдалось нечто настолько ему близкое, глубинное и одновременно столь отчетливое, что здесь приходилось признать реальность иного порядка, при всем том не менее достоверную, чем повседневность, даром что все, казалось, противоречит такому заключению. Итак, то, что действительность являет нам осязаемого, воспринимаемого чувствами, превращается в пар при контакте с мыслью как вторичное и бесполезное или кажимость, поверхностное явление, не имеющее сути.