Первозимок
Шрифт:
– Беги за Димкой!
– прокричала мать.
– Они у затона рыбачат! Слышь?!
– Она и сама, видимо, плохо сознавала, что говорит, что делает.
Но Виталька, будто заведенный этими словами, уже вскочил, бросился вниз по склону. Потом через бурьян и заросли терновника, опять задохнувшийся, бежал по дну оврага, и белокурая головенка его мелькала в цветах белоголовника, то ненадолго вырастая, то исчезая в них.
Потом Виталька выбрался наверх. Гром за спиной унялся. Он видел только знакомую тропинку перед собой. Знал, что нужно бежать.
Река была далеко. Очень далеко. И может быть, ему казалось только, что он бежит, может быть, он едва шел, уже не чувствуя собственных ног. Однако двигался и двигался, пока не вступил под укрытие леса, где сразу, будто споткнувшись, остановился и, широко разбросав руки и по-рыбьи глотая воздух, упал на мох, лицом вниз.
Беспросветное, жуткое чувство одиночества охватило Витальку.
Слезы душили его, комком подступая к горлу. И он готов был разреветься. Удержала настойчивая мысль, что он должен во что бы то ни стало найти ребят.
Брат Димка еще с вечера был где-то там, у реки, а мать... Мать осталась в неразберихе огня и грохота. Он оказался один-одинешенек в лесу, не ведающий ни того, что могло быть впереди, у реки, ни того, что могло за это время случиться с матерью. А потому опять вскочил на ноги и опять бежал по давно знакомой тропинке к речке, где был затон. И, сам того не замечая, тихонько скулил на ходу, как потерянный, заблудший кутенок.
Накануне среди бела дня в деревню заходили вооруженные кто автоматом, кто винтовкой, а кто и охотничьим ружьем партизаны.
И хотя немцев в деревне не было, о партизанах до этого только слышали, как о легендарных личностях вроде Чапаева, Олеко Дундича или Робин Гуда, - они вроде бы существовали где-то, за тридевять земель, а здесь у них вся деревня с замиранием сердца ждала, что вот-вот нагрянут до поры до времени обошедшие деревню оккупанты.
И вдруг - партизаны! Живые, не сказочные.
Женщины тащили им припрятанные на всякий случай припасы, отдавая последнее, только чтоб не голодали эти богатыри в лесу. И было радостно, весело, как будто кончилась война и опять вернулась в деревню Советская власть.
Потом партизаны ушли. И ушли вместе с ними все парни и девчата, которые были постарше. В деревне остались одни женщины да дети.
Партизаны ушли, а чувство радости осталось. И вечером, как в хорошие довоенные времена, отправилась на рыбалку из деревни вся мелкота: пацаны шести-семи лет. Постарше в ребячьей ватажке были только тринадцатилетние одногодки: Димка, Виталькин брат, да балагур Витька с околицы. А возглавлял всю эту шумную компанию признанный в деревне верховод малолеток-дошколят и первоклашек - длинноногий и сутулый, отчего казался немножко горбатым, пятнадцатилетний Федька, по прозвищу Нос.
Мальчишки, да и взрослые, за глаза посмеивались над ним. Иногда снисходительно, а частенько - с презрением. Называли Федьку Носа и чокнутым, и блаженненьким, от чего мать его тихонько плакала иногда. Да, по совести, и было от чего.
Сверстники Федьки
Но хоть и посмеивались чужие матери над пристрастием Федьки Носа к малышам, он и радовал матерей. «Не видали моего? Уж с ног сбилась!» - «Да с Федькой Носом, никак!» - «А-а...» Это значило: все в порядке - Федька не обидит. «Мамань, я на рыбалку пойду...» - «Это куда ж тебе в ночь, сопляку! С кем?.. Ах, с Федькой Носом... Ну, другой коленкор». Все глаз чей-то: не то что сын сам по себе...
Когда появился на дороге Виталька, почти все рыбаки уже смотали свои удочки, уложили распотрошенные с вечера котомки, теперь поджидали самых медлительных, встревоженные канонадой и заревом, что вместе с рассветом поднялось над лысыми песчаными сопками, над лесом. Обрадованные, бросились навстречу Витальке.
А он, увидев их, не выдержал, разревелся.
– Мама послала... Дома сгорели... Убивают всех... С самолетов стреляют...
– только и мог сказать.
Мальчишки окружили его и больше не задавали вопросов, притихшие, озабоченные, ожидая, когда он успокоится.
Димка взял брата за руку:
– Пойдем. Я умою тебя...
Виталька, всхлипывая, поднялся с травы и послушно двинулся к речке.
Федька Нос молча удержал остальных, когда те направились было следом.
– Пусть они...
Большеглазый и большеротый Витька, признанный в деревне шалопут, и теперь не удержался от ухмылки:
– В таких делах надо брать ноги в руки, а уши за плечи - и стрелой...
Федька не ответил, глядя куда-то мимо него, задумчиво и сосредоточенно.
Руки у Федьки были тяжелые, как у взрослого, и, может, оттого, что он все время сутулился, казалось, доставали до колен.
– Идемте домой!
– испуганно заканючил семилетний Митроша, взглядывая на Федьку.
Федька вытянул перед собой свои длинные руки, требуя внимания:
– Есть он у нас теперь дом, нет ли...
– пробормотал Федька, - а идти, конечно, надо... Куда нам еще, как не домой, Митроша? Ведь надо ж узнать, что там, как.. Своих сыскать! Лишь бы нас фрицы не сцапали! Труби, Алешка, поход!
Черноглазый и смуглый Алешка был назван горнистом за то, что внешне очень походил на горниста из Первой Конной, каким тот был нарисован в книжке про гражданскую войну.
Алешка приложил ко рту кулаки - один к другому - и затрубил. Получилось очень похоже на звук горна. Но сегодня это не произвело впечатления.