Первые воспоминания. Рассказы
Шрифт:
Часа через два ему принесли глиняную миску и деревянную ложку. Он поднял крышку, и лицо его почти исчезло в облаке пара. Потом он принялся есть, очень медленно, выпятив нижнюю губу. Тем временем мы — человек десять — читали вслух, стоя вокруг него. Без всякого сомнения, ученики наслаждались зрелищем, то и дело они замолкали, фыркали, но учитель не замечал и даже пользовался этими паузами, чтобы посетовать на судьбу. Говорил он примерно так:
— Стыд и срам! Стыд и срам! И это обед? Этими помоями должен питаться тот, кто содержит мать, жену
Он взял миску обеими руками, выпил жижу и вытер губы тем же грязным платком, в который кашлял.
Когда уроки кончились, он снова подозвал меня и рассказал, что родился в рыбачьем солении, у самой пристани.
— Мы держали лавочку рыболовных снастей, — закончил он. И попросил подождать минутку, пока он напишет дедушке.
Я ждала, а он писал и рвал листочки. Наконец он вручил мне аккуратно сложенную записку.
— Ответа я жду сегодня, — сказал он. — Не забудь: сегодня.
Выходя на тропинку, я развернула письмо и прочитала:
«Девочке не пристало водиться с этими темными, испорченными детьми. К тому же сырость может подорвать ее здоровье. Я, на свою беду, прекрасно знаю, что в школе сыро, но никто не слушает моих жалоб. Никто не соизволил починить крышу или заменить солому черепицей. Вот если бы речь шла о новой крыше для свинарника, тогда другое дело, не так ли? В связи со всем этим, я предлагаю учить девочку на дому. Я мог бы приходить ежедневно, в том часу, который Вы укажете. Без сомнения, Вы знаете, сеньор, как важно для нее образование. Не станем же останавливаться перед жертвами.
Не сомневаюсь, что мое предложение будет принято.
Искренне Ваш
Я остановилась в замешательстве. Мне представилось, как невыносимо скучно заниматься взаперти, в дедушкином доме. То ли дело эта чудесная школа, где, на что ни взгляни, уносишься мыслью в неведомые края!
Я в первый раз осознала зло как раз тогда, когда меня назвали хорошей. Я разорвала бумажку на мельчайшие кусочки, и они белым роем затрепетали на ветру. С тех пор я всю жизнь думаю, что там, на этой грязной тропинке, я потеряла детство.
За столом, сидя напротив дедушки, я сказала:
— Учитель хочет ходить сюда каждый день.
— Что тут надо этому буйно помешанному?
— Он просил тебе передать…
— Ты лучше ему передай: что он сделал с зерном, которое я ему одолжил? Что он сделал с деньгами, а?
— Он говорит, если ты хочешь, он будет давать мне частные уроки…
— В счет его
— Нет, нет. Я хорошо учусь.
— Чего же тебе надо? Хочешь тут заниматься?
— Я ничего не хочу, дедушка, честное слово! Это он…
— Не понимаю. Если ты там учишь все, что надо… А учитель твой плут и обманщик. Задолжал мне тысячу с лишним реалов.
— Он просил, чтобы ты быстро ответил. Он всегда спешит.
— Спешил бы долги платить! Просить мы все горазды.
— Я должна принести ему ответ… от тебя.
— Будет ему ответ.
Сердце у меня прыгало от радости. Однако я знала, что веду себя плохо, — если б я не разорвала письмо, все могло бы обернуться иначе.
Потом я сказала, что в школе смеются над моим платьем.
— Что же ты хочешь надеть? Когда ты от меня отстанешь?
— Я хочу ботинки и вельветовые штаны.
— Хорошо. Скажи Волку, он тебе подыщет.
На другой день я внешне ни в чем не уступала пареньку, который чистил стойла за пятьдесят сентимо и ходил по улицам с метлой на плече. У него мы и купили штаны и рубаху.
Учитель не удивился моему виду — он слишком меня ждал. Я подошла к кафедре и вручила ему сложенную бумажку, на которой дедушка просто написал: «Нет!»
Учитель задумался, не выпуская бумажки. Потом скомкал ее и бросил на пол. Он не сказал ничего, но все утро раскрашивал дрожащей рукой картонные пирамиды. Иногда он смотрел на меня. Мальчишки издевались над ним вовсю, но он, кажется, не замечал. Именно тогда мне дали прозвище «Генерал Дуракин».
Когда мы вышли из школы, учитель взял меня за руку. Ребенок спал, уронив голову на отцовское плечо. Я поплелась за ними, мне было не по себе.
Мы дошли до большой дороги, прорезавшей дедушкины земли. За стадом черных коров брели пастухи, и резкие окрики короткими ударами бича рассекали утренний воздух.
— Это все принадлежит ему, — сказал учитель. — Это и почти вся деревня. Но старый скупец одевает тебя в лохмотья, как последнюю прислугу. За что ты должна терпеть общество этих вредоносных невеж и страдать от сырости, которая губит нас всех? Почему он не соизволит дать тебе достойное воспитание?
— Он не хочет, не хочет, — заспешила я, сжимая кулаки. — Вам не стоит к нему ходить. Он рассердится, будет огонь изрыгать, как говорит Волк.
— Вот как? Изрыгать огонь?
— Да, да, он ругается и богохульствует.
— Боже мой, что за кошмар! Какой пример для ребенка!
— Честное слово, он не хочет, чтобы вы меня дома учили! (Но я сумела не сказать: «И я не хочу».)
— Старый скупердяй, себялюбец, безбожник, — взвился учитель и сплюнул на землю. — Где правда? Где правда?
Его охватило то безумное возбуждение, от которого он багровел и у него сверкали глаза. Ребенок проснулся, испугался, заплакал и принялся колотить отца по голове. Но тот, как будто не замечая, шагал туда-сюда по краю тропинки.