Первые воспоминания. Рассказы
Шрифт:
— О господи, почему существуют подобные люди? Зачем я отдал свою молодость, зачем горел, мечтал, надеялся? Мы голодаем, господи, мы голодаем! Разве ты не видишь ежеминутно, ежесекундно, что мы голодаем? Я знаю, я знаю, и дома винят меня, все валят на меня! Но что я могу? Что могу? Скажи мне хоть ты, господи, что я могу?
Вопрос — «Где правда? Где правда?» — звучал непрерывно в его речах, в его жестах, в самом его кашле.
— А старый невежда и безбожник гниет в золоте!
Тут я удивилась. Где же у дедушки золото? И почему-то вспомнила амбар, полный красных от солнца маисовых
— На что ему деньги? Для кого он бережет свою проклятую землю? О, если бы померз его хлеб, рухнул его дом и все псы передохли!
Что-что, а собак бы дедушка пожалел.
— И вот — это бедное, невинное создание. Что она видит в его доме? Как она там вырастет, несчастная крошка?
От избытка недоброй радости «крошка» принялась топотать по мягкой земле. Что-то проснулось в моей душе и подсказало, что он — мой союзник. Я почувствовала, что скоро мне удастся убежать отсюда.
— Иди со мной, мой ангел, — сказал учитель.
И повел меня к себе. Он снимал две комнаты над сельской лавкой. В лавке торговали дроком, свечами, силками, чтобы охотиться в те месяцы, когда охота запрещена, и кусками шин, из которых тут мастерили обувь. Кроме того, там с незапамятных пор стоял бочонок с маслинами.
Лавочник был курносый, от него несло спиртным. Рядом с лавкой, стена в стену, находилась одна из местных таверн; лавочник проделал в стене окошечко, совал туда голову и преспокойно спрашивал:
— Еще одну.
Хозяин подносил ему рюмку за рюмкой, и лавочнику не приходилось даже двигаться.
В тот день он, нахлобучив фуражку, сидел на полу, с котом на коленях. Учитель встряхнул его, разбудил и возопил, указуя на меня:
— Вот, взгляни! Кто бы мог сказать? Это его внучка, в рубище, без присмотра!.. А он в состоянии всех осыпать платиной! Да, именно платиной! Мне больно смотреть на эту невинную крошку! Я буду учить ее даром! Что ты скажешь о людях, подобных ее деду? Что ты думаешь об этом негодяе?
Лавочник поднял козырек — пальцы его не слушались — и посмотрел на меня.
— Отсталость! — сказал он и зевнул.
Учитель еще долго кричал о злодеяниях моего деда, о его скупости, безбожии, о том, как он смешон. По правде говоря, никто не обращал на эти крики особого внимания. Зато все, кто там был — и лавочница, и две-три посетительницы, — смотрели на меня с любопытством и не без сочувствия.
Наконец мы пошли наверх. В комнату проникали запахи снизу. Все было заставлено вещами — по-видимому, их покупали в расчете на больший простор, — и оттого особенно жалкими казались эти книги, тарелки, кастрюли, одежда, обувь. Почти всю комнату занимали две кровати: на одной лежала мать учителя, парализованная и полоумная, и смотрела прямо перед собой из-под низко повязанной косынки; невестка кормила ее, а новорожденный младенец был привязан к материнской спине. Скудный свет сочился с серой улочки сквозь крохотное окно.
У учителя был еще один сын, старший, лет четырех. Я сразу поняла, что он слепой — так он поднял лицо, заслышав отцовский голос.
Жена учителя была молодая, с большими черными глазами; длинные пряди черных волос обвивались вокруг ее шеи. Муж показал ей, как я плохо одета,
— Как ты думаешь, что ответил этот мерзавец? Он грубо ответил: «Нет». Вот что он сделал! Вот как он со мной поступил! Со мной, который мог бы десять лет кряду учить и учить его! Почему ты молчишь? Думаешь, я не знаю, что у тебя на уме? Думаешь, я не читаю твоих мыслей? Как тебе со мной тяжело — вот что у тебя на уме! Ну, ну, говори! Я не могу больше терпеть этой жертвы, этого молчания! Я великолепно знаю, что надоел тебе. Ты молода, иди, я не держу! Оставь на этом кладбище и меня и детей! Иди! Чего ты ждешь? Я тебя не держу. Иди, иди же!
Жена молчала. Она покормила старуху, поднялась и ушла в другую комнату.
— Садись, — сказал мне учитель, лихорадочно дыша. Я села, и он открыл книгу. Он читал мне вслух отрывки из Священного писания. Слепой мальчик расположился у его ног и поднял глаза, словно видел его голос.
Я маялась от скуки, но не решалась уйти. Наконец в дверях показалась жена учителя и, прислонившись головой к косяку, стала смотреть на нас еще мокрыми глазами. Учитель заметил, что она плакала, и захлопнул книгу.
— Ну, иди, — сказал он мне. — Иди и скажи деду, что я дал тебе частный урок. Денег я не жду. Мне ничего не надо. Слышишь?
Я убежала. Дедушке я не сказала ничего. Ни в тот день, ни позже. Хотя учитель выделял меня из «вредоносных невеж», водил к себе и читал мне Евангелие или «Историю Испании».
А люди, глядя на нас, стали поговаривать:
— Что у него, сердца нет? Вот ростовщик старый!.. Да, уж бедные подобрей богатых. Видали, как она одета? А он-то, несчастный дон Леон, даром с ней занимается!
Но дедушка не знал ничего.
Через несколько дней, когда учитель кончил свою утреннюю трапезу, он велел мне отнести его миску домой. Это поручение в классе любили — по дороге можно было сбегать к реке, лягушки как раз в это время доверчиво сидели на камнях.
Сама не знаю почему, я захотела на улице попробовать красноватую жижу, которая еще оставалась на дне миски, и проверить, правда ли в ней слишком много перцу. За этим занятием и застал меня лавочник:
— Что ты делаешь, бедняга?
Я покраснела и хотела спрятать лицо, но он разорался:
— Ты что, голодная? Может, он тебя ко всему еще и голодом морит?
Я не отвечала. Женщины, стиравшие на речке, услышали его крик и принялись креститься.
Когда учитель узнал про это, он не преминул раззвонить по всей деревне, что дедушка «не только скупится ей на одежду, но и голодом морит». Я опускала голову и не возражала. Зло уже не было для меня пустым словом.
Тем временем бедный дедушка бранился по-прежнему, грозил всему свету, раздавал в долг и деньги и участки с видом заправского ростовщика, никогда не получал долгов, разорялся понемногу и заискивал перед собаками. Надо признать, в моей душе копошились сомнения и совесть грызла меня. Я знала, что поступаю плохо, и по ночам натягивала простыню на голову, потому что в те дни стала побаиваться ада.