Первые
Шрифт:
— Ну что вы затеяли? — сказал Толстой. — Ха-ха-ха! И вы серьезно думаете, что принесете пользу отечеству! Насмешили! — Министр просвещения, приземистый, полный, вынул платок, вытер лицо и лысину. — Да вы знаете, что вы наделаете? Женщина создана для семьи. Уют — разные там этакие занавесочки, кружевца, — он повертел в воздухе пальцами. — Муж чтоб был доволен. Детей растить. Так ведь и церковь велит. Поэтому, при всем моем уважении к вам… — Министр посмотрел на сидящих перед ним троих женщин. Больше всего он обращался к Философовой, все-таки как-никак
— Господин министр, нашу петицию подписали четыреста женщин. Они жаждут учиться, — сказала Надежда Васильевна Стасова.
— Они бараны, мадам, попросту бараны. Они сами не знают, что им нужно. Вы запевалы, и вам надо подумать над вашей ролью. А им все равно куда идти — новость, рот им и нравится! И мы не имеем в истории примеров…
— А Суслова, господин министр? — воскликнули все трое женщин.
— Суслова, Суслова… Помешались все на Сусловой. Еще неизвестно, чем кончится вся эта афера… Какой из Сусловой выйдет врач, да и не доверим мы ей врачебную практику. Жаль, что вовремя не отозвали ее из Цюриха, чтобы не смущала умы, — раздраженно сказал Толстой. Глаза его зло блеснули. — Одним словом, отказать и отказать. Наконец, такова воля его императорского величества. — Министр встал, давая этим понять, что аудиенция окончена.
Итак, несмотря на горячие просьбы женщин, несмотря на сочувствие ученых, высшие женские курсы не разрешены. Женщинам в России по-прежнему запрещено учиться. Они не могут поступить ни в одно высшее учебное заведение страны.
— Полно, Софа, расстраиваться, — говорит Владимир Онуфриевич. — Что-нибудь придумаем.
Он удивляется своему воробышку. Он никогда не видел ничего подобного, такого огромного трудолюбия и целеустремленности. Софа встает в семь утра и может многие часы сидеть за письменным столом, напряженно занимаясь. Тогда для нее не существует ничего.
А вечером, закончив свою работу, она жизнерадостна и весела. С удовольствием идет в театр, на прогулки, любит читать, бывать на выставках.
Но Владимир Онуфриевич не замечает в ней ни тени такого обычного для женщин кокетства. Она даже не любит ходить по магазинам, обновлять свои наряды. А Владимиру Онуфриевичу хочется, чтобы она выглядела лучше всех.
— Софа, отгадай, что я тебе купил, — говорит Владимир Онуфриевич, пряча за спиной сверток.
— Не знаю.
— А посмотри сюда. Это к тебе очень пойдет.
Он развернул сверток и набросил на плечи Софьи материю.
— Ой, какая прелесть! — восхищенно говорит Софа.
— Еще бы! Во всем Петербурге лучше материи нет.
Она подходит к зеркалу и поворачивается и так, и этак. Глаза у нее вспыхивают от удовольствия, губы улыбаются. Вдруг она хмурится.
— А деньги? Где ты взял деньги?
Владимир Онуфриевич ни за что не хочет брать деньги, которые даны Софе как приданое. «Мало ли что, пусть это будет ей на черный день. А жить будем на мои, издательские!» — говорит он.
— Так на что же ты купил материю? — спрашивает снова Софья.
— Фи, моя принцесса, какая проза жизни. Принцесса не должна думать об этом. Она должна красиво одеваться. Лучше всех.
Глаза Софьи подозрительно скользнули по фигуре Ковалевского.
— Володя, а где твои часы?
— Часы? — он шарит рукой по тому месту, где должна быть цепочка. — Ну, конечно, я забыл их…
— Ты не выкупил еще свое пальто и уже заложил часы?
— Вот посмотри, я покажу тебе, какая к этому платью пойдет прическа… — мягко говорит Владимир Онуфриевич и поворачивает Софью снова к зеркалу.
Вечером они идут в гости к Сеченовым, с которыми близко знаком Ковалевский. За столом решали, что делать Софье.
— А походите на мои лекции, Софья Васильевна, — сказал Сеченов. — Народу бывает много, авось не заметят. Потом и еще что-нибудь придумаем.
— Просто надо переодеться в мужской костюм, тогда наверняка не заметят, — сказал кто-то из гостей.
— Что ж, Надежда Дурова десять лет носила костюм кавалериста и сражалась против врагов русских. А Софья Васильевна будет воевать против врагов женского равноправия, — подхватил другой.
— Нет, мы попробуем сперва так, — сказал Ковалевский.
Рано утром, задолго до начала занятий они пришли к Медицинской академии — Софья и трое мужчин: Владимир Онуфриевич, знакомый врач Петр Иванович Боков и дядя Петр Васильевич, который как раз в это время был в Петербурге. Крадучись, с черного хода пробрались внутрь здания. Идут по коридорам. Софья волнуется. Недалеко от аудитории столкнулись с каким-то служащим в форменном костюме.
Мужчины постарались заслонить Софью. Старик посмотрел — ничего не сказал, то ли заметил, то ли нет.
В аудитории скамьи амфитеатром. Они забрались на самый верх — отсюда, правда, видно хуже, но зато и сами не бросались в глаза.
Зал постепенно наполнялся. Студенты сразу заметили Софью. Оборачиваются, улыбаются, подбадривают взглядами. А один вполголоса сказал:
— Вива, мадемуазель! Приветствуем вашу храбрость!
Но вот появился Сеченов. Зал затих.
Полтора месяца ходила Софья на лекции Ивана Михайловича Сеченова. И каждый раз она боялась — вот прогонят.
— Когда-нибудь настанет время. Может быть, оно и не за горами, — задумчиво говорит Ковалевский Софье.
Они шли по набережной Невы. Свет уличных фонарей дробился в темных водах реки. Где-то невдалеке послышался плеск — это проплыла лодка с запоздалым пассажиром.
«Слу-шай!» — пронеслось и замерло вдали.
— Как я люблю наш город, — сказала Софья. — Эти прямые как стрелы улицы, кружевные решетки, набережные, мосты.
— Да, но зачем Петропавловская крепость?
Они оперлись о парапет. Внизу набегали на берег мелкие волны. И у самой воды, на гранитной скамье, сидели двое, тесно прижавшись друг к другу.