Первый человек
Шрифт:
Песня подземного мира через пальцы проникала в тело Тома и рассыпалась внутри на тысячи сверкающих частиц. Он становился землей, дыханием животных, мощью деревьев и силой весенних цветов. Он был всем этим одновременно.
Три санитара, которые сопровождали Отрана, никогда не спрашивали своего пациента о его поведении — об этой странной мании прислушиваться к звукам, прилетающим из-за дверей потустороннего мира. И в любом случае они бы его не поняли. Самый здоровенный из троих постоянно предлагал:
— Давай сыграем в футбол, Тома.
— Нет, — отвечал Отран. — Мне лучше с моими книгами.
— Понятно:
— Да. В этой эпохе было бесконечно много чистоты!
От санитаров пахнет горечью. Это запах страха, который их мучает. Они боятся Первого Человека, потому что он — их чудесная совесть, их самый благородный инстинкт. Он — глубже всего спрятанная часть их души. То изначальное в ней, что не запачкано и не утратило свежести. Первый Человек питался силой живых существ, он впитывал в себя души тех, кого победил. Санитары не знали по-настоящему, насколько велика его сила, но боялись его.
Однажды Тома услышал разговор одного из них с новичком, которого звали Жак. Этот Жак был сложен как боксер-тяжеловес и брил бороду.
— Остерегайся Отрана — номер 17, корпус 36, — сказал Жаку санитар. — Никогда не упускай его из виду! С тех пор как он здесь, у меня из-за него поджилки трясутся.
— Но он, можно сказать, ведет себя примерно.
— Да, но он самый крутой из крутых.
Жак незаметно бросил взгляд в сторону Отрана. Тома улыбнулся ему, но не стал задерживать на нем взгляд. Главное — не рассматривать долго!
На следующий день в этот же час три санитара вышли из общего зала: их срочно вызвали в палату 38, где начались приступы болезни у всех четырех пациентов. Причиной всего был бешеный здоровяк с толстыми, как окорока, руками. У него иногда еще случались приступы бреда. В тот день, когда его в первый раз привели в скульптурную мастерскую, он укусил Жильбера — простака, который не понимал, зачем здесь находится.
Тома Отран спрятался в закоулке, который не просматривался ниоткуда. Через смотровое окно он увидел, как мимо прошел начальник отделения со смирительной рубашкой в руках. Значит, этого, с руками-окороками, будут обездвиживать. А неподвижность делает самых сумасшедших из сумасшедших еще более сумасшедшими.
Отран бросил взгляд в сторону кухни. Нет, санитар не может увидеть его оттуда. Тома прикинул, сколько времени ему нужно, чтобы открыть дверь общего зала, добежать до своего дерева, взобраться на него, перелезть через ров и добежать до ограды. Когда Отрана везли сюда, тюремная машина остановилась в общей части лечебницы, и он, глядя из ее похожего на бойницу окошка, заметил, что в одном месте высота стены была всего полтора метра. Если бежать со скоростью великого охотника, он окажется у этой стены через четыре минуты.
Самым трудным было выбраться из этой клетки для сумасшедших людей. Он готовился к побегу уже шесть лет. Готовился со злым упрямством человека, который знает, что его никогда не освободят от наказания и даже не позволят на время уходить с территории. Для него нет снисхождения. Никаких послаблений: его считают слишком опасным.
Тома снова посмотрел в сторону кухни. От комнаты, где он находился, ее отделял застекленный проем. Санитар, водя взглядом по общему залу, не мог заметить затененный
Люлю наклонился над настольным футболом. Пьеро не сводил глаз с мяча, который лавировал между игрушечными футболистами, стоящими по стойке «смирно», как оловянные солдатики. Франсуа по-прежнему сидел неподвижно под куском ткани, уйдя ото всех в свой звездный мир.
Тома осторожно открыл дверь и вышел, не забыв закрыть ее за собой. Он пробежал под окнами лечебницы — согнувшись пополам, но легко, как молодой спортсмен. Дерево голосов не было видно ни с одного наблюдательного поста. Тома взобрался на него, крепко хватаясь за ствол сильными ладонями, вцепляясь в кору пальцами, как когтями. Оказавшись на главной ветви, он стал виден тем, кто работал на больничной кухне. Сев на эту ветвь верхом, Тома подтягивался все выше. Добравшись до конца ветви, он встал на ноги, пригнулся как можно ниже, чтобы сила толчка была наибольшей, и прыгнул. Длина прыжка была три метра. Любой, кроме него, переломал бы себе кости.
Он преодолел ров. Теперь только ограда лечебницы отделяла его от внешнего мира. Асфальтированная дорожка огибала трехэтажное здание из блоков песчаника. С этой стороны наружная стена была слишком высокой. Нужно было добраться до административных корпусов, а до них оставалось более двухсот метров открытого пространства.
В дальнем конце главной аллеи появился автомобиль. Тома спрятался за огромным мусорным ящиком. Его мышцы болели, а мускулы бедер даже судорожно вздрагивали. Через несколько часов ему будет недоставать той гадости, которой его пичкали в лечебнице, и все его тело станет требовать этих лекарств. Но он выстоит.
Тома долго растирал руками свое тело.
День клонился к вечеру. По асфальту растекался синий отблеск. Скоро на стенах лечебницы зажгутся желтые прожекторы. Тома вышел из своего укрытия и принюхался. Ни одного врага в радиусе двух метров. Он пошел вперед быстро, широкими шагами. Оставалась всего сотня метров до того места, где высота наружной стены была полтора метра.
Из корпуса С вышел врач, он остановился, уткнув нос в папку с бумагами. К нему подошел студент-практикант и зажег сигарету. Отран ускорил шаг, прошел мимо посетителей, которым это было все равно.
Оставалось всего шестьдесят метров.
Вдруг он насторожился: стоявшие поблизости помощник санитара и студент-практикант повернулись к нему спиной. На краю парковки остановилась новая машина, и лучи ее фар разгоняли полумрак.
Оставалось всего сорок метров. Тома спрятался за деревом, потом перебрался за маленький грузовичок. С тех пор как он покинул лечебницу, прошло уже пять минут. Значит, вот-вот объявят тревогу. Тома остановился, чтобы отдышаться. Его мышцы были твердыми, как дерево. И дрожали так, как будто их кололи тысячи маленьких иголок. Все суставы гнулись с трудом, словно в них попал песок. Отран не сразу почувствовал это, потому что его тело было перенасыщено химикатами. Ими была пропитана каждая нервная клетка. Ведь его столько лет пичкали успокоительными и снотворными! То через шприцы, то в виде таблеток всех возможных цветов, в зависимости от того, насколько он был возбужден. Насколько «опасен для себя и для других», как сказано в Кодексе законов о здравоохранении. Какие добрые слова!