Первый выстрел
Шрифт:
— Видишь, никак нельзя! — отмахнулся Юра.
— Та какие сейчас вьюны! — закричала Ариша. — Война! Там такое делается! Сейчас будут молебствие служить. Беги скорей! О боже ж мой!
— Молебствие? — недоверчиво спросил Саша. — С кем война?
Всем было известно, что Юрины домашние, чтобы заставить его вернуться домой, придумывали иногда самые удивительные приманки. Однажды, например, Юру звали кататься на слоне.
— Та с германцами! Старый Бродский очень сердитый. Кричит: «Мы кайзера Вильгельма, царя ихнего, как таракана, раздавим».
— Не сотвори лжи, женщина! — дьяконским голосом изрек Саша. — Брешешь!
— Ей-бо! Ей-бо, не брешу! Чтоб я не сошла с этого места, чтоб я… — Ариша божилась и крестилась.
— Юрка! Война! — наконец поверив, крикнул Тимиш и ринулся на берег одеваться.
Когда же на мосту загромыхал экипаж с Ильком на козлах и Сашка увидел в нем священника, своего отца, он тоже заорал:
— Война!.. Ура! Ура!
В тот же момент над ухом оглушительно грянул духовой оркестр. В небе заметались перепуганные галки и голуби. Река мгновенно опустела.
Юра бежал изо всех сил, но все-таки его одолевали сомнения. После конфуза с походом на Наполеона Юра не очень верил рассказам «очевидцев», например столяра Кузьмы Фомича, участника русско-японской войны 1905 года.
В представлении Юры все войны уже давно отгремели: с Чингис-ханом, с Наполеоном, с турецким султаном… Когда-то геройствовали Петр Первый, Илья Муромец, Суворов, гетман Хмельницкий, Кутузов, кошевой атаман Наливайко, характерники… Но все же; если на самом деле война и сражение вот-вот начнется, как бы опять не опоздать!..
— Тимиш! — крикнул Юра, продолжая нестись по саду. — Вилы не будем брать! Ружей тоже не надо. Возьмем пистолеты, сабли, щиты! Поедем на автомобиле!
— Нам не дадут! — хмуро отрезал Тимиш. — За оружие знаешь что будет? Каторга! И чему ты радуешься? Тетки на селе в голос плачут, когда хлопцев и дядьков в солдаты берут…
Юра непонимающе уставился на Тимиша. Тот удивленно смотрел на Юру.
Вновь посланная с наказом «не возвращаться без Юры», Ариша перехватила его, когда он пробегал мимо дома, втащила на кухню. Через полчаса, в матросском костюме, чисто вымытый и причесанный, он вышел в столовую к гостям.
Первой Юра увидел Тату. Ошеломленный, он остановился на пороге. Бежать? Но Тата даже не заметила его. Она ничего не видела, она слушала незнакомого стройного офицера, сидевшего на кончике стула. Он что-то оживленно рассказывал. Все окружавшие офицера — и маленькие Бродские, и маленькие Ершевские, и маленькие Берги, и даже взрослые — смотрели на него с обожанием.
Офицер, затянутый в парадный мундир с золотыми погонами, в перчатке на одной руке, был поистине великолепен. Сабля с кисточками на золотом эфесе была небрежно прислонена к колену. Юре тотчас же захотелось стать таким же блестящим и гордым и тоже принимать как должное всеобщее восхищение и преклонение.
«Ну и дурак же я! — досадовал Юра. — Зачем я отказался от кадетского корпуса! Как только гости уйдут, пойду к папе и скажу, что передумал — хочу быть только офицером!»
2
На
На полукруглом крыльце главного входа стояла принесенная из училищной церкви высокая тумбочка с косым верхом — «налой», покрытая черным чехлом. На нем лежала огромная книга «Евангелие». Учитель закона божия отец Василий, Сашкин папа, был облачен в сверкающую на солнце золотую ризу. Он что-то сердито выговаривал тщедушному дьячку. А тот старательно раздувал угольки в кадиле, словно в самоваре. У двери несколько учащихся держали хоругви на палках и медные иконы.
На площади перед крыльцом впереди всех стоял попечитель училища, предводитель уездного дворянства Эраст Константинович Бродский в отороченном золотом мундире, в орденах. Бородатая голова его была наклонена к левому плечу, словно он прислушивался.
За ним выстроились местные помещики и преподаватели училища во главе с отцом, все в мундирах, с маленькими шпагами на боку и орденами на груди. Длинными неровными рядами вытянулись учащиеся, а за ними толпились служащие, рабочие, кое-кто из крестьян.
Юра был в стороне, среди учительских жен и детей. Подойти сейчас к отцу он не решался и только ревниво поглядывал на стоящего позади старика Бродского офицера, гордо державшего в левой согнутой руке фуражку с кокардой, и на Гогу, также державшего гимназическую фуражку.
Священник обернулся к собравшимся, и молебен начался. Гнусавил отец Василий, гудел хор. Каркали испуганные вороны в саду, крестились стоящие в рядах преподаватели и ученики.
По окончании молебна старый Бродский поднялся на крыльцо и начал громовым голосом читать манифест царя об объявлении войны Германии за то, что она напала на Сербию. Оркестр заиграл «Боже царя храни!» Все пели.
Потом Бродский начал кричать, словно кого-то ругал. Он выкрикивал, грозя кулаком:
Не дадим в обиду братьев славян!.. За веру, царя и отечество!.. Прославим доблестное русское оружие! Все на алтарь отечества… до последнего издыхания! Каждый должен…
Бродский громогласно пригласил всех присутствующих господ в ближайшее время выпить в покоренном Берлине шампанского за его счет в честь победы доблестного православного воинства и за здоровье государя императора. К концу речи он совсем охрип и едва смог крикнуть «ура». И все закричали «ура-аа!» во всю глотку.
Оркестр опять грянул «Боже царя храни!», запел хор, запели Бродские, и все запели.
Потом Кувшинский, выставив бороденку, крикнул:
— Ура его превосходительству Эрасту Константиновичу, нашему отцу и благодетелю!
И снова все кричали «ура».
— Ура русской армии! — крикнул красивенький офицер.
И опять кричали «ура!», а учащиеся бросали в воздух фуражки. Юра пожалел, что не взял своей матросской шапочки.
Духовой оркестр заиграл «Славься, славься, наш русский царь…».