Первый выстрел
Шрифт:
Теперь Юра окончательно поверил в войну. Очень интересно! Радоваться надо! А вот скотница Марья почему-то обвила руками шею мужа и, уткнувшись лицом ему в грудь, ревет, не стесняясь. Даже Бродский недовольно прохрипел:
— Угомоните дуру!..
Юра подбежал к отцу. Петр Зиновьевич почему-то сердился на Кувшинского и еще нескольких преподавателей, нацепивших на грудь красно-бело-синие банты. Они собрались идти «пускать перья» из старичка Августа Генриховича, бухгалтера училища: «Он не явился на молебен, он немецкий шпион».
Отец
Бродский попросил отца поехать вместе со всеми в церковь, где собрался народ, и обратиться к крестьянам с речью.
Петр Зиновьевич отказался.
Бродский сердито захрипел:
— Вы пользуетесь авторитетом среди них! Вы обязаны!..
Юра видел, что папе не хочется говорить речь, но он почему-то согласился… Бродские, Ершевские, Берги ехали в своих экипажах: Юре разрешили сесть на козлы с Ильком.
— Илько, вы поедете на войну? — спросил тихонько Юра.
— Подойдет мой срок, призовут, так придется, — ответил Илько. — Не мешай, Юр, разговорами!.. Ирря!
Народу набилась полная церковь, стояли даже за оградой.
Пока шло богослужение, Гога, взяв в руки палку, показывал мальчишкам ружейные приемы. Построил их всех по ранжиру. Учил рассчитываться на первый-второй, равнять ряды, брать палку «на плечо», «на кра-ул».
Бродский снова читал манифест. Только никто ничего не слышал. Опять пели «Боже царя храни!», кричали «ура!».
Потом заговорил Петр Зиновьевич, и стало тихо-тихо. Отец говорил по-украински. Еще раз кричали «ура!», играл оркестр.
Перед отъездом Бродский отозвал Петра Зиновьевича в сторону и не говорил уже, а шипел:
— Не понимаю, как вы осмелились после оглашения императорского манифеста говорить на малороссийском наречии? И кто дал вам право утверждать, что война будет длительной и тяжелой.
— Попрошу вас разговаривать со мной в другом тоне! — ответил Петр Зиновьевич.
— Не-ет-с! Не позволю!.. — повысил голос Бродский и сорвался на фистулу, как Сашка Евтюхов. — Вы слишком либеральничаете! Заигрываете с простолюдинами, распускаете их, они сидят в вашем присутствии… Па-прашу в мою коляску. Мы объяснимся по дороге…
Теперь в фаэтоне, которым правил Илько, ехали, кроме Юры, офицер, Гога и Тата.
— Я бы сек гозгами интеллигентов, говогящих на мужицком языке, — грассировал офицерик.
— Малороссийский язык певуч и очень мелодичен, — возразила Тата.
— Ненавижу хохлов! — отрезал офицер.
— Я бы сек таких сам! — отозвался Гога.
— Юра, тебе удобно на козлах? — громко спросила Тата.
— Удобно! — буркнул Юра.
Его отца оскорбляли, а он?
И вдруг сзади прозвучал насмешливый вопрос:
— Молодой чеговек, а какого мнения вы о хохлацком диалекте?
Юра промолчал.
— Оставьте мальчика в покое! — возмутилась Тата. — Это неблагородно.
— А это, судагыня, пгедоставьте нам самим судить, что офицегам благогодно,
— Илько, остановитесь! Я выйду, — приказала Тата.
— Пгостите великодушно. Такой день! Я пошутил. Однажды я ехал из Цагского Села и вдгуг…
Он не успел закончить, как коляска остановилась — приехали в училище. Тата взяла Юру за подбородок и с улыбкой взъерошила его волосы. Юра был счастлив и благодарен ей.
3
В тот же день «русская армия» под предводительством Юры разгромила «немецкую армию» во главе с силачкой Ниной и заняла «Берлин», то есть курятник, где спрятались девчонки…
О войне говорили и на второй день, и на третий, и целую неделю, а потом разговоры стихли. Но газеты читались как никогда. В них писалось о патриотических манифестациях, о погромах немецких магазинов, о немецких шпионах. Печатались смешные картинки про кайзера Вильгельма. Он был в каске вроде пожарной, но только с острой шишкой на макушке и с длиннющими острыми усами торчком.
Теперь мальчики играли не только в войну, но и в «шпионов». Они прерывали игру, лишь заслышав залихватские звуки гармоники и песни по дороге на станцию. Это провожали в армию призывников. Украшенные лентами, пьяные, они истошно орали песни, танцевали, поднимая дорожную пыль. Другие, понурые, шли молча. Провожающие их женщины плакали.
«Вот глупые, — думал Юра. — Если бы я попал в рекруты, я бы…»
Прошли первые месяцы войны. Взрослые за вечерним чаем говорили о предательстве: ведь многими русскими армиями командовали генералы-немцы. В Восточной Пруссии были поставлены под удар и разгромлены армии генерала Ренненкампфа… Невиданное число убитых… Перешептывались о каком-то «роковом» старце Распутине, дурно влиявшем на царицу, а через нее — на царя. И сама царица — немка. А русский царь — двоюродный брат кайзера Вильгельма… Восхищались подвигом донского казака Кузьмы Крючкова, проткнувшего пикой сразу нескольких немцев. У Юры даже была такая картинка — четыре немца корчатся на пике, как жуки на булавке.
Все мальчишки сделали себе острые деревянные пики, с которыми кидались в атаку на противника — стога соломы, гонялись за кошками, а затем стали колоть девчонок. Они, конечно, нажаловались. Пики отобрали и сожгли.
В осеннюю слякоть к Сагайдакам приехала в коляске Лидия Николаевна Бродская в форме сестры милосердия: на белой шелковой косынке, покрывавшей, как у монашек, лоб до бровей и часть лица, алел красный крест.
Лидия Николаевна сказала, что война требует жертв, поэтому она пожертвовала свой автомобиль Красному Кресту, и что Юлия Платоновна должна организовать в училище сбор пожертвований для солдат деньгами и подарками. Она уже послала «серым героям» тысячу иконок и теперь едет в Екатеринослав по благотворительным делам. Петр Зиновьевич поморщился после ее отъезда и сказал, что это «маскарад».