Первый выстрел
Шрифт:
— Сагайдак, вы пропустили занятия. Отправляйтесь готовить уроки. Товарищи объяснят вам, что задано.
Петр Петрович, сказав это, проводил Тату в вестибюль.
Когда Юра появился в зале пансиона, гимназисты толпились вокруг Гоги, обсуждая происшествие.
— Какого черта, — заорал он на Юру, — ты ввел нас в заблуждение?! А? Сказал бы сразу, что Татьяна, это моя сестра, — пояснил он окружающим, — разрешила тебе взять на время эти книжонки и монтекристо. Волнуйся тут за тебя! Дурак!
А дурак улыбался.
— Влюбленный осел! — горячился Гога. — Татьяна вскружила ему голову. Она кому угодно вскружит. Ну, он и готов в огонь и в воду. Тоже рыцарь кислых щей! А Татка жуткая авантюристка! — Это звучало у него как высшая похвала.
— Ты не смеешь так о ней говорить! Она замечательная! — закричал Юра.
— Господа, расходитесь!.. А вы, Сагайдак, готовьте уроки!
Так Юра стал на какое-то время героем гимназических разговоров.
На следующее воскресенье приехала Тата и попросила вызвать Юру Сагайдака. Но он застеснялся и убежал в столовую. Во-первых, он боялся, как бы при всех Тата не поцеловала его. Задразнят. Во-вторых, его лишили «воскресенья» за принос запрещенных книжек.
Тата, красивая и очень уверенная в себе, болтала со старшеклассниками. Она тут же, шутя, покорила полдюжины сердец и на ревнивые замечания: «Что вам мальчишка, пойдемте погуляем с нами» — отвечала: «Он мой рыцарь».
Но друзья не могли уговорить Юру выйти. И Тата согласилась погулять со старшеклассниками. Они прохаживались по тротуару перед гимназией, а Юра ревниво, тайком выглядывал из окна.
Даже Петр Петрович расчувствовался, глядя на нее, и сказал:
— Разрешаю. Иди!
А Юра ответил:
— Не пойду!
И не пошел. А потом весь класс обсуждал, правильно он сделал или нет.
Хотя во время войны допускались только благотворительные балы, как недавно в Благородном собрании, гимназисты и гимназистки все же упросили устроить и им танцевальный вечер. Для виду его назвали тоже благотворительным, «в пользу раненых». Решено было устроить киоски и в них продавать искусственные ромашки и маленькие флажки союзных держав — Англии, Франции, Бельгии.
Юра надел парадную форму: мундирчик со стоячим воротничком и светлыми пуговицами, и полчаса надраивал щеткой ботинки.
Играл духовой оркестр. Напомаженный, нафиксатуаренный господин с усами, поворачиваясь в обе стороны, выкрикивал танцующим: «А гош!», «А друа!»
Юра стоял у стены. Ира прошла перед ним — он не поздоровался. Ира стала с подругами рядом, он сделал вид, будто не видит. Ира зашла слева, потом справа, толкнула, извинилась и сказала:
— Это ты?
Юра смотрел мимо.
— Чего ты злишься? Я ведь тебе написала. Я знаю, что не ты сочинил то письмо, а Гога. Я написала, что не сержусь на тебя.
— Вот и танцуй
— Ах, так!
— Да, так!
— Хорошо!
Ира ушла. И она танцевала с Гогой и так кривлялась, что Юра презирал ее и жалел. Он уже знал, что собой представляет Гога.
И когда танец окончился и Гога отошел от Иры, Юра сказал ей:
— Ты еще неопытная. Берегись этого подлеца! — Слова он запомнил из какого-то романа.
— Не учи меня! Я сама знаю, что мне делать. Бегай за своей Таткой, старой ведьмой, которая смеется над тобой. Гога все, все мне рассказал. Уйди, я тебя ненавижу!
Так кончилась дружба с Багирой — черной пантерой. И даже во время летних каникул он не встретился с Ирой. Вместе с Борькой и Вильгельминой Карловной она уехала к тетке в Севастополь.
И снова звонки, и снова уроки, и снова вечерняя подготовка уроков. Юра привык к гимназии, к пансиону и уже гордился «своей» Первой классической екатеринославской гимназией, лучшей среди всех других. И хотя реалисты и «набили» гимназистам, но это чистая случайность — они дрались не по правилам.
В гости Юра ни к кому не ходил. Письма писать не любил, отвечать на письма из дому его заставлял Феодосий Терентьевич.
Питание в пансионе ухудшилось. В посылках из дома присылали главным образом уже не вкусненькое, а сало, сыр, домашнюю колбасу.
Шла третья военная зима. Одну за другой гимназии занимали под лазареты. Калеки стояли на улице и просили подаяния. Гимназистки собирали на Красный Крест, прикалывая на грудь искусственную ромашку. На плацу по-прежнему учили солдат. Но теперь это были пожилые, бородатые дядьки и юнцы.
В гимназии все чаще по углам шептались о неудачах на войне, о генералах-изменниках, о «продажных шкурах». Приходили слухи о Гришке Распутине, который хозяйничает в царском дворце и вместе с развратной царицей-немкой и «немецкой камарильей» продает армию и Россию. В разговорах старшеклассников зачастили слова: «Государственная дума», «кадеты», «ответственное правительство».
Эти слухи и разговоры еще не тревожили сознания Юры, хотя и заставляли его иногда вспоминать Тимиша и его дядю.
Весной зубрили, волновались, держали экзамены. У Юры были круглые пятерки, и он ехал домой победителем.
Дома он, как только вылез из экипажа, перецеловался со всеми, тут же убежал, прихватив Алешу и всех собак, в степь, потом купаться, хотя вода была еще «не купальная», и пришел, когда уже стемнело, усталый, загорелый, счастливый.
Обещанная еще в прошлом году поездка на дачу в Судаке снова не удалась. Пришла телеграмма о болезни бабушки. И Юлии Платоновне с Оксаной пришлось выехать в Полтаву. Петр Зиновьевич был загружен работой — его помощника мобилизовали, и Юра неожиданно получил полную свободу.