Пещера Рыжего монаха
Шрифт:
— Ты не очень-то… ведь слабое создание все же… Аджин стоял с торжествующей усмешкой на лице, скрестив руки на груди и пошевеливая пальцами отставленной босой ноги.
— Кец, кец [51] ! — приговаривал он негромко.
Асида приблизилась. Как ни странно, она не пыталась их обойти.
Дальше произошло и вовсе неожиданное. Аджин сделал шаг ей навстречу. Но раньше, чем он успел что-нибудь сказать, Асида распахнула бешмет и выхватила из-под него увесистый стебель кукурузы. Трах! Она взмахнула им как дубинкой и опустила на брата с оглушительным треском. Тот опешил. Град ударов обрушился на его голову, плечи, спину…
51
Кец, кец (абх.) — зов, на который идут козы.
Аджин наконец догадался броситься наутек. Следующий удар пришелся Феде по лбу. О, его бедный многострадальный лоб! Поистине это было уже слишком. Благо на этот раз Федя оказался проворнее Аджина и, не мешкая, бросился вслед за ним.
Он нагнал друга в конце улицы. Убедившись, что погони нет, они остановились, с трудом переводя дух. Потом оторопело уставились друг на друга.
— Ну и вид у тебя был… — сказал Федя и, корчась от смеха, сел на землю.
Аджин попробовал обидеться, но вместо этого упал рядом и, держась за живот, стал кататься по земле. Оба хохотали до изнеможения.
Сделав обстоятельный доклад о захвате пассажиров турецкой фелюги, чекист Воронец, командовавший операцией, спохватился:
— Да, ты знаешь, товарищ Эшба, ведь все дело могло завалиться.
— Это почему же?
— Приезжаем к месту засады, входим в башню, а в ней, представь, человек спит… и помещение обставлено, будто живут там.
— Ну и новости! Ведь ты перед этим обследовал место засады?
— В том-то и дело, что еще вчера никого не было! Слушай дальше. Я, конечно, первым делом подумал, что это кто-то из здешних встречать фелюгу пришел. Окружили. Поднимаю бурку, которой человек укрыт, и на тебе — девочка!.. Ну, подросток лет пятнадцати. Абхазка. Что ей там понадобилось — ума не приложу. Спрашиваю: кто такая? Она, понятно, испугалась сначала: как-никак мужики вооруженные кругом. Но отвечать — не отвечает. Пробовали абхазцы с ней по-вашему говорить, то же самое — молчит. А время идет, того и гляди, фелюга появится. Что делать? Решил ее к вам отправить. Не тут-то было! Она, как кошка, разъярилась: кусается, царапается… И все молча, заметь. Вот, видишь? — Чекист показал ладонь, на которой, и вправду, были свежие царапины. — Ну ладно, одолели, конечно. Пришлось для нее бойца выделить, Тихонова. Завернули в бурку и на седло к Тихонову посадили. Потом уж он рассказал, как дальше дело было.
Приехал с ней в город, и тут ее точно прорвало. На улице Красных Партизан она так заголосила, что конь под ним — на дыбы, собаки отовсюду сбежались. Такой тарарам поднялся, что боец с перепугу ее выпустил. Да и то, правда: что люди подумали бы… Ведь, следуя вашим обычаям, его бы на месте прирезали.
— И то, правда! — Эшба расхохотался. — А дальше что?
— Понятное дело: она наутек по улице, а он, не дожидаясь, пока народ сбежится, галопом ко мне.
— Ну и дела! А еще, говорят, абхазские женщины — народ забитый. Так и не знаешь, кто она?
Чекист пожал плечами.
— Ладно, бог с ней. Сейчас давай о деле поговорим. То, что арестованные — не контрабандисты, уже ясно. Кстати, видел мальчугана, который со мной на улице был? Он кое-что интересное разузнал… Вот она, необразованность наша.
— К чему ты клонишь?
— К тому, что историю знать надо. Знаешь ли ты, к примеру, что еще в Древнем Египте люди между собой на дальние расстояния с помощью горящих костров связь держали?
— Нет,
— А надо бы знать. В общем, дел у нас теперь будет предостаточно. Похоже, что ниточки, за которые мы ухватились, тянутся к монастырю. Для начала оденься попроще, чтобы на паломника смахивать, и на Святую гору поднимись: там тайник монашеский в крепости есть…
Воронец придвинулся к столу, и оба чекиста надолго углубились в разговор о предстоящей операции.
Глава XIV, о событиях печальных, в результате которых одно становится понятным, а другое усложняется
С того момента, как игумен подарил Василиду краски, для мальчика наступили необыкновенные дни. Будто вместе с красками, выдавленными на палитру, расцвел всеми цветами и окружающий мир. Природа, как бы увиденная заново, превратилась в постоянный источник радости и удивления. И занятие живописью стало бы единственным увлечением послушника, если бы события, происходившие в монастыре, не отвлекали его от этой страсти.
Недомогание отца Георгия, последовавшее за его приездом из Сухум-Кале, через несколько дней, казалось, прошло. Старец встал на ноги, но перемены в его внешности не сулили добра: волосы сплошь побелели, глаза запали, дышал он тяжело.
Среди рядовой братии царило уныние. Отец Георгий правил ею мягко и благодушно, подавая пример святости и бескорыстия. Проповеди его собирали тьму народа.
Как же случилось, что, вызывая всеобщую любовь, в это трудное время он оказался в окружении холодности и непонимания со стороны ближайших сподвижников? Шаг за шагом ему раскрывалась вся система обмана, опутывавшая его. Внешне все выглядело как прежде: прислушивались к каждому его слову, почтительно подходили под благословение, а за спиной творили черные дела. Его желание именем обители помочь голодающим натолкнулось на глухую стену недовольства.
Первое время отец Георгий особенно пугал Василида рассеянностью и отрешенностью взгляда, но по прошествии нескольких дней выражение его лица стало умиротворенным. Василид немало был удивлен переменой. Что за этим крылось?
Однажды мальчик вошел в приемную, когда игумен с большим усердием что-то писал. Подняв глаза от бумаги, он спросил:
— Как там, на митинге говорилось про кощея?
Детская память Василида хранила все.
— Это какой-то крестьянин выступал. Сидят, говорит, церковники на своих сундуках, как кощеи, в то время как народ христианский мрет от голода.
— Так и сказал?
— Так, владыко.
Игумен скорбно покачал головой:
— Ох, грехи, грехи! Ладно, ступай с богом. — Он снова потянулся к бумаге.
Пролезть сквозь кусты, закрывавшие вход в пещеру, где послушник устроил себе мастерскую, старец, конечно, был не в силах и судить об успехах своего подопечного мог лишь с его слов. Вот и сегодня они толковали о живописи, сидя рядышком в беседке по соседству с розарием. Наступившая зима давала себя знать: кусты стояли голые, земля под ними была усыпана увядшими лепестками. Розарий, казалось, одряхлел вместе с хозяином. Но все же благодатный климат побережья и в эти декабрьские дни одаривал людей райской погодой.
Созерцание природы чудесно преобразило лицо игумена: оно смягчилось и просветлело; нежность светилась в его взгляде, когда он обращался на Василида. Старец положил ему руку на плечо и, как бы продолжая свои мысли, сказал:
— Вижу, сыне, какой огонек горит в твоих глазах, когда о живописи толкуешь. Уж близок мой жизненный конец, скоро сам свою судьбу решать будешь. Поступай так, как подсказывают тебе сокровенные желания души.
Этим словам Василид изумился: сам настоятель подсказывал ему мысль покинуть монастырь.