Пещера Рыжего монаха
Шрифт:
— Брат Стратоник, оставь нас, выйди в келейную.
Монах подчинился, но от двери кинул подозрительный взгляд.
Игумен слабым движением руки поманил мальчика, и тот присел на место ушедшего.
— Что, хуже стало, святой отец?
— Да, брат, и рука левая отнялась, и нога. — Говорил он тоже с трудом и не очень внятно. — Теперь ясно, что близок мой конец. — Он движением руки остановил мальчика, когда тот хотел возразить. — Слушай, что я скажу. Так уж случилось: не знаю теперь, на кого мне, кроме тебя, положиться… — Он перевел дыхание. — Под головой у меня лежит письмо. Достань.
Василид приподнял
— Так вот, — продолжил игумен, — спрячь его надежно, а как узнаешь о моей кончине, выжди момент, когда глаз за тобой не будет, и отнеси письмо в ревком. Постарайся отдать лично председателю. Известие, что в письме, его обрадует. А в обители пусть ни одна душа об этом не ведает… Все ли понял?
— Да, святой отец.
— Ну, вот и ладно, спрячь письмо. Храни тебя господь и пресвятая богородица. Уйду из этого мира со спокойной душой. — Он с нежностью смотрел на мальчика. — Будешь обо мне помнить?
От его слов на глазах у Василида выступили слезы.
— Буду, вечно буду помнить и в молитвах поминать, — прерывающимся голосом ответил Василид. — Благословите и простите, если не угодил чем-нибудь.
— Благослови тебя господь и пресвятая богородица! Веди его, господи, на путях твоих. Прощай, сын мой. — Он притянул мальчика к себе и поцеловал. Затем последним усилием перекрестил его. Вслед за этим рука его бессильно скользнула по одеялу, взгляд начал тускнеть. Он впадал в беспамятство.
Сзади, без стука открыв дверь, вошли казначей и брат милосердия. Евлогий взял Василида за руку и вывел за дверь. Слезы застилали мальчику глаза.
В приемной сидел прибывший из Сухума иеромонах Николай, избранный умирающим в духовные отцы и исповедники.
Василид вышел на галерею. Свежий воздух немного придал ему сил и заставил вернуться к мысли о последнем поручении отца Георгия. Необходимо было поскорее спрятать завещанное письмо. Мысль о тайнике в парке мелькнула в уме мальчика, но ее пришлось отогнать: уходить в такую минуту — значило вызвать подозрение, а заодно и слежку.
Василид направился в свою келью. Она сохранилась за ним с тех времен, когда он еще не был послушником у игумена.
У поворота галереи мальчику вдруг преградил дорогу пьяный инок. Это был брат Иван, получивший среди братии прозвище Бурдюк. О том, что он лентяй и выпивоха, известно было всем, но напиться в тот час, когда игумен лежал на смертном одре, — это ли не святотатство! Испытывая брезгливость, Василид хотел обойти его, но Иван-Бурдюк обнял его за плечи и, толкая мальчика в соответствии с колебаниями своего непослушного тела, зашептал:
— Не гневись, отрок, пожалей грешную душу — спрячь в своей келье, а то до своей не добраться.
Василид устремился было вперёд со словами:
— Не до того мне, брат Иван, отец Георгий помирает. Хочу один быть.
Но монах еще крепче вцепился в него.
— Выручи, не бросай одного, вместе помолимся за спасение души нашего владыки, — бормотал он. Рука его скользнула по груди мальчика, под рясой хрустнула бумага. Василид судорожно вырвался из объятий монаха и припустил бегом по галерее. Он вбежал в свою келью, плотно прикрыл дверь, прислушался. К счастью, пьяный отстал. Да и был ли он пьяным?
Василид упал на кровать и, переводя дух, лихорадочно соображал, куда спрятать конверт с
Келья его была малюсенькой: в ней умещались лишь кровать да столик с табуреткой. Еще в углу стоял аналой [53] с Библией на тканой абхазской скатерке, над ним киот [54] из пяти-шести икон. Взгляд Василида привычно остановился на лике Спасителя. Он встал на табуретку и засунул конверт за икону: уж кто, как не Христос, поможет ему в благом деле.
53
Аналой — подставка для церковных книг.
54
Киот — навесной застекленный шкафчик для икон.
Однако беспокойство не оставляло мальчика. Он вспомнил, что в углу под кроватью одна из каменных плит пола расшаталась. Сдвинув кровать, он поднял плиту. О таком тайнике можно было только мечтать. Василид достал конверт из-за иконы и положил под плиту. Щели между плитами тщательно засыпал мусором. Вслед за тем он вдруг почувствовал ужасную слабость.
За окном стемнело. Василид лег и отдался горестным мыслям. Только сейчас он понял, как тихо и безмятежно протекала его жизнь в обители. Особенно благополучными были два последних года, когда его пригрел вниманием игумен и взял к себе в келейники. Из-за своей привязанности к мальчику отец Георгий прощал ему мелкие слабости, погрешности в учебе и послушании. Его не обременяли тяжелой работой; монастырские трапезы были вкусны и обильны. Даже сейчас, когда кругом было так голодно, братия не испытывала нужды в еде.
А что ждет его теперь? Казначей не оставит его в покое. Куда деваться, если жизнь в обители станет невыносимой? Одно утешение — рисование, но ведь его занятие перестанет быть тайной, и тогда не миновать беды. Василид вспомнил Федю и Аджина, и у него потеплело на душе. Хорошие друзья. Но и они не в силах изменить что-нибудь в его судьбе. Со смертью отца Георгия он останется один-одинешенек на всем белом свете.
Мало кто спал этой ночью в обители. Часть братии была занята на келейном правиле [55] ; в два часа ночи редкие удары колокола призвали другую часть иноков на всенощную. Многие скорбели в преддверии печального события, но были и такие, что радовались и строили новые планы.
55
Ночные моления, проходящие в кельях.
Глубокой ночью Василид забылся, наконец, в беспокойном сне. Пробуждение было горестным. Редкие удары большого монастырского колокола, одинокие и протяжные, возвестили о том, что душа настоятеля отошла в иной мир.
Вся братия уже поднялась на ноги, и вскоре огромная монастырская площадь заполнилась скорбной черной толпой.
Печальное событие скоро облетело епархию, и в тот же день для прощания с усопшим в обитель начало съезжаться высшее духовенство. В четырех монастырских церквах и храме начались поминальные службы, в кельях — моления.