Пеший камикадзе, или Уцелевший

Калашников Захарий

– Нет, никогда, – покрутил головой Песков.

– Я тоже… Тогда – у меня по Грузии слюни текли, как хотелось там оказаться, а с августа восьмого совсем перестал думать, какая–то вина появилась необъяснимая… Мэри была без одной ноги – правой – ещё в детстве на каком–то семейном празднике к ним во двор залетел грузовик и придавил её к дому – ногу отрезали; но я в жизни не встречал более счастливого и жизнерадостного человека. Она как живая розетка заряжала меня энергией, правда, ненадолго. После – всё равно возвращалась моя тянучая тоска… Обо всём она говорила такими простыми словами, и я никак не мог взять в толк, как она это делала. О своей безграничной радости говорила: «…я не умная женщина, поэтому мне всё легко в жизни удаётся. Когда много думаешь, как начать, всегда

находятся тысячи причин ничего не делать». О своём протезе говорила: мой протез–«мерседес»… Потом, она рассказала мне о марафоне и протезе, на котором я когда–нибудь смогу побежать… буквально, бежать, – сказала она… Затем ко мне пришло осознание, что жизнь, которую я жил, направленная на защиту Отечества, закончилась. Если ты военный – твое предназначение воевать. Быть спецназовцем с оговоркой «годен с ограничениями», сидеть в штабе – меня не устраивало, и я принял решение об увольнении. Просто понял, что всё, что я мог отдать Родине, я отдал. Пришло время подумать о своей настоящей семье, но к тому моменту от семьи уже мало что осталось.

– А эта, твоя Мэри, симпотная?

– Она была замужем, – догадался Бис в чём дело. – Вышла – уже без ноги…

– Не, ну, а что? – сказал Витька. – Я тут, в «инсте» видел тёлочку – глазки, реснички, губки, как у уточки, сисечки, попка, ну, просто огонь! – Витька шумно втянул воздух ртом, «подобрав» распущенные слюни, которых не было, – …тоже протез ноги, но красивый… почти как твой, но посочнее цветом… как «Феррари»! Я после знакомства с тобой обращаю на таких людей внимание, – да!.. Короче, я б ей вдул! – признался Витька. – Реально! Ну, чего ты так смотришь?

На лице Биса застыло изумление, будто он подавился рыбьей костью.

– Бля, у тебя лицо, когда ты так… как у маньяка! Правильно, тебе тёлки не дают! И я б не дал, а вот ей с протезом – реально бы вдул!

– Дурак, ты, Витька! Ой, дурак! Двадцать три года – и такой, блядь, дурень?! – смеясь одними уголками рта, сказал Егор. – В твоём возрасте – я уже ротой командовал, два ранения получил, у меня жена и сын были… – снова вспомнил Егор, – …а у тебя – одно на уме?!

– Ты потому несчастный такой, что всё у тебя в прошедшем времени! – сказал в ответ Песок. – А у меня, – в будущем! Как раз к мои тридцати шести! И то не всё, всего не надо: командовать – не моё, ранения – спасибо, ни к чему… В двадцать три у меня план: вдоволь натрахаться!

– Давай–давай, герой–осво… осеменитель!

– Это, может, патология какая–то, Егор? – осторожно спросил Песков. – Протез меня теперь не сильно смущает! Даже наоборот…

– Если ты насчёт девушки на протезе, то тебе так кажется, – развеял Егор сомнения. – Это твоя дурная фантазия, извращенец! Вот, посмотришь: она ровно до момента, когда ты увидишь её без протеза, без «Феррари», как говоришь; пока не окажешься с ней в постели – она ведь не будет в постели с протезом? Всему виной телевизор и всякая толерантная хуйня по разным поводам! Для начала: вспомни своё лицо, когда я протез прилаживал!.. Но – твой интерес, как и испуг – это совершенно нормальная реакция на такого человека, ведь это искажение тела, не норма. Я это понимаю так, и другие, думаю – тоже. Поэтому добиваться особой толерантности у окружающих не вижу смысла. Я чаще скрываю протезы… хотя, иной раз, с удовольствием, могу одеть шорты или проехаться в общественном транспорте. В основном я и так езжу на нём, это единственная льгота, которой я пользуюсь ежедневно. Мне там уступают место, в основном, бабушки, но я не сажусь. Вообще, уступают многие: чаще – женщины, иногда – молодые люди. Если еду далеко, конечно, сажусь, пока не зайдёт какая–нибудь типичная профурсетка и не скажет: «Молодой человек, какого чёрта вы сели на место для инвалида!». И я всегда вежливо говорю, что, если скажу – ей станет стыдно, и, как правило, она смущённо уходит. Но если не сработало – задираю штанину, нажимаю на протезе кнопку, нажав которую нога совершает вращение на триста шестьдесят градусов, и барышня исчезает.

– Ага! Ты лицо своё… вежливое, видел? – улыбался Песок от удовольствия. – А протез такой как достался?

– Когда Мэри Леонтьевна рассказала

о протезе, на котором я смог бы бежать – занялся марафоном. В Чечне, во время войны, мне много приходилось ходить пешком, маршруты войсковых колонн простирались на многие километры от одних застав до других, самое большее, что мне приходилось преодолевать за день – тридцать километров в полной боевой экипировке… К тому же, после подрыва у меня появились сопутствующие проблемы с артериальным давлением, появлялись напряжение и панические тревоги, – так врачи называют возбуждение на уровне коры головного мозга, – поэтому, как только давление о себе заявляло мне первым делом хотелось пробежаться, просто перейти с шага на бег. Но на том протезе, который был, это было невозможно. Вот, тогда я и решил заняться марафонской ходьбой, попробовать…

Появилась официантка с подносом, на котором парила тарелка с борщом, пампушками с чесноком, блюдце со сметаной и горчицей, нарезка сала с чёрным хлебом и зелёным лучком.

– Второе будет позже, – предупредила она.

Песков уставился пустыми голодными глазами на Биса.

– Нихуяси ты набрал! – сказал он.

– Это всё идёт к первому… – пояснила официантка.

– Попробуй пока сало… – сказал Егор, – …вот, хлеб, – ткнул он в хлебную тарелку, занеся ложку над паром. – Хорошо не левую оторвало… – признался Бис радостно, следя, что скажет на это Витька, но, тот ничего не ответил, был занят, – …повезло, что левша, всё полегче даётся!

Витька закинул в рот сала и захрустел зелёным лучком.

– Вить, ну, а ты, за что приехал воевать? – спросил Егор, дуя в ложку.

– Русских приехал защитить… – Песков сглотнул жёванное, – Нашу землю… – сказал он. – Отстоять жизнь и свободу для русских!

– Это же не наша земля. Это земля другого государства…

– Знаю, знаю… но люди–то наши, русские?!

– Люди – русские… – согласился Бис.

– Я же вижу – как местные рады, что мы здесь!

– Потери всё равно будут катастрофическими, уж поверь… Люди очень быстро устанут от войны, от крови, от потерь и разрушений, от внезапных обстрелов, даже от далёких выстрелов и взрывов, и уже не будут так рады ни тебе, ни мне, никому–либо другому с оружием в руках.

– Поживём–увидим, – равнодушно ответил Песков с укропом во рту.

– Жили уже, видели… – сказал Егор, отложив ложку. – После того, что ты здесь увидишь ничего не останется прежним. На войне все несут потери, даже если не теряют солдат в бою убитыми. Если твой порыв воевать – это свобода для других, то свою свободу здесь ты разменяешь на личное рабство! Знаешь, зачем здесь люди, которые уже воевали? Сказать?

– Ну, скажи?

– Они в поисках невосполнимого и утраченного.

– И что это?

– Это то, чего они не находят в нормальной жизни и почему страшно скучают. Это смысл собственной нормальной жизни, который они нашли в ужасной военной ненормальности. Они не психопаты и не сумасшедшие и при этом они абсолютно травмированы войной. Они скучают почти по всему с чем столкнулись там, несмотря на то что многие из них в первом же бою потеряли самих себя; рикошетом – свои семьи, любимых женщин, детей… тех, кого ты решил защищать отсюда! Нужно вовремя понять одну важную вещь: для чего ты здесь и хочешь ли изменить то, что хочешь изменить именно таким путем?.. А знаешь, что они скажут, если спросить: что тянет их на войну?

– А чтобы сказал ты? Ты же тоже здесь?

– Раньше я бы сказал: мне нравилось на войне! Вертишься возле смерти, всё чувствуешь; всё, что вокруг – острое, всё, что есть в тебе – обострено… Видишь затылком, угадываешь спиной, считываешь исходный код смерть прямо из воздуха… Раньше – сказал бы: я скучаю по войне! Там я увидел настоящее мужское братство и жизнь для двадцатилетних пацанов, будто нас отцы и деды пустили погулять во взрослую… Махнули – таки можно – жилистыми руками… То мужское братство, которое я видел, не имеет ничего общего с мужской дружбой, – это не одно и тоже, – не зря парни из спецназа называют друг друга – братишками… Страшно круто было на войне: только там я чувствовал, какая она, настоящая жизнь! Но, сейчас – я бы так не сказал. И я здесь по–другому поводу…