«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия
Шрифт:
— Вы предпочли бы, чтобы они с нами — то есть, простите покорно, со множественными листовочниками, наводнившими весь город, — в самом деле боролись? — съязвил Золотце.
— Будь я на их месте? Да. Парад — это последнее, что способно помочь в подобной ситуации. В отличие от, скажем, разбирательства. Но мы видим лишь достаточно бессодержательную демонстрацию силы — а это, наоборот, подчёркивает их бессилие.
— Сила это или бессилие, зависит от того, продолжим ли мы клеить листовки, — тихо заметил Скопцов. — Потому как, если мы испугаемся и не станем…
— А мы собираемся пугаться? — засмеялся Золотце. — Не думаю.
— Они разгромили Колину —
Мальвин скривился.
— Показательные порки — чрезвычайно переоцененный метод, господин Скопцов. Что им следовало бы сделать, так это отыскать хотя бы одного из нас и допросить приватно. Но они не справятся.
— С вами тремя-то уж точно, — Золотце продолжал смотреть весело. — Вы, господин Мальвин, всё же происходите из солидной семьи, которой окна так просто не побьёшь, а уж о вас, хэр Ройш и господин Скопцов, и говорить нечего…
С площади донёсся ещё один залп. Хэру Ройшу-младшему не нравилось высовываться в слуховое окно, но, к счастью, кто-то из предыдущих посетителей чердака проделал в деревянной стене удобные щели. Под крышей вообще было обжито — сюда явно нередко забирались полюбоваться на здание Городского совета и благопристойный Старший район, — но лёгкий запах затхлости всё равно не уходил. В Золотце он наверняка будил все его романные ассоциации разом, почему тот и приволок однокашников именно на чердак, а вот хэру Ройшу-младшему было слегка противно.
Он бы предпочёл созерцать парад в более комфортной обстановке.
— Да, и об этом тоже я собирался… — проговорил Скопцов, после чего обернулся к хэру Ройшу-младшему: — Скажите, вы полагаете то, что мы делаем, этичным?
— Простите?
— Не поймите меня превратно, я спрашиваю гипотетически, так что даже если нет, это не значит, будто мы обязаны… — Скопцов сконфузился, но с усилием продолжил: — Поймите меня верно. Человек может сделать… многое, но я полагаю, что он должен при этом быть с собой честен. Именно честность — антоним подлости. Хэр Ройш, я — сын одного из генералов, — он смазано кивнул в сторону слухового окна. — Вы — сын одного из членов Городского совета. Развешивая листовки, мы пытаемся сломать или как минимум пошатнуть то, что делают наши отцы. Не некие образные отцы в смысле старшего поколения, а кровные, родные. Я об этом думал, и мне сложно не видеть в такой позиции лживости.
Хэр Ройш-младший с любопытством отметил, что, несмотря на нелюбовь к подобным метаниям, его вовсе не тянуло смеяться над вопросами Скопцова или отмахиваться от них. Напротив, ему вдруг показалось, что ответить подробно и обстоятельно очень важно, причём ответить вслух.
Могло ли это означать, что ему хотелось разделить со Скопцовым (и прочими?) свою гордость?
— Это развязывает нам руки, — тон, несмотря ни на что, вышел будничным. — Если они не способны поймать собственных детей, они тем более не заслуживают права держать в руках целый город.
— Увидеть предателя в родном доме сложно, — шёпотом возразил Скопцов.
— Я не закончил. Помимо этого, если говорить о нравственной стороне вопроса, я бы заметил, что именно мы и имеем право ломать и шатать, как вы выражаетесь. Мы с вами ясно представляем, какие именно политические процессы происходят в Петерберге. Наш взгляд не замутнён предвзятостями и сугубо личными интересами. Чернорабочему легко злиться на новый налог, а кухарке — бояться разбоя Охраны Петерберга; и
— Но не значит ли это, что изменение ситуации нужно только нам? — совсем уж беззвучно прошелестел Скопцов.
— Ах, бросьте, — Золотце демонстративно развернулся к окну спиной и уселся на обшарпанную лесенку, — народ, если уж вам вздумалось рассуждать о столь тривиальных материях, покуда он разобщён, сам не знает, что ему нужно. Нас с вами этому в Академии учат! Тем не менее последние законотворческие инициативы глупы, а ситуация с Охраной Петерберга — простите мне прямоту — нездорова. А та же практика выдачи пилюль — глупость, но отнюдь не рядовая, а перешедшая всякие границы человечности. Неужто вам этого недостаточно, чтобы чувствовать себя вправе?
— Права заслуживает лишь тот, кто оставляет себе место для сомнения.
— И не надо говорить об общем благе, вы напоминаете мне мистера Фрайда, — хэр Ройш-младший поморщился. — Общего блага не существует. Из тех, кто этого не понимает, и получаются тираны — или, что хуже, некомпетентные болваны.
— И потом, знаете ли, у меня тоже есть батюшка, — Золотце комически спрятал лицо за манжетой, — легендарный, как известно. И он, к примеру, нашу деятельность одобряет.
Хэр Ройш-младший снова прикрыл глаза — на сей раз невольно; так проще было осознать хитрое движение, в которое пришли пружины и шестерёнки тонких весов от одного этого высказывания.
В день, когда оскопист Веня сознался в своей инициативе по расклеиванию листовок, хэра Ройша-младшего, пусть он того и не показал, неожиданно задели за живое слова первокурсника Ивина. Любая политическая деятельность — а отрицать тот факт, что занимался новоиспечённый Революционный Комитет именно ей, было бы нелепо — является, в сущности, парадоксальной, поскольку требует одновременно публичности и скрытности. Парадокс этот кажется неразрешимым, но тем не менее с разгромом квартиры Коленвала (сие прозвище пришло на ум само, поскольку гармонировало с метафорой весов) он именно что разрешился, а нынешнее сладкое чувство подкрепило выводы окончательно.
Люди всегда будут делиться на громких, желающих стоять впереди колонны, и тихих, предпочитающих колонну исподволь направлять. Возможно, вторые и не каждый раз добиваются успеха, но зато они почти ничем не рискуют. Первые же невольно становятся марионетками — нет, не потому вовсе, что вторые умнее и хитрее; первые сами превращают себя в кукол, оказываясь заложниками образа, толпы, обещаний.
Хэр Ройш-младший никогда не хотел быть первым.
Именно поэтому слова об одобрении батюшки Золотца — подразумевавшие, что тот осведомлён о деятельности сына сотоварищи, — рефлекторно смущали его, но сей рефлекс следовало подавлять. Да, любой новый человек, которому известно о существовании настоящего Революционного Комитета, представлял собой дополнительную опасность, поскольку, как и заметил тогда первокурсник Ивин, гипотетически мог их выдать.