Песнь об Ахилле

Миллер Мадлен

— Отпусти, — сказал я.

— Прошу, подожди. Прошу, дай мне все объяснить. Я не хотел этого. Мать… — он едва не задыхался. Никогда я не видел его в таком отчаянии.

— Она привела ту девушку в мою комнату. Она заставила меня. Я не хотел. Мать сказала, она сказала… — он путался в словах. — Она сказала, что если я это сделаю, она скажет тебе, где я.

Чего ожидала Деидамия, думал я, когда показывала мне танцы своих дев? Она что, и вправду думала, что я его не узнаю? Я бы узнал его по одному прикосновению, по запаху, я бы и слепой узнал его,

по дыханию, по звуку, с каким его ноги ступают по земле. Я узнал бы его и в смерти, и в конце времен.

— Патрокл, — он положил обе ладони на мои щеки. — Ты слышишь? Прошу тебя, скажи хоть что-нибудь.

Но я словно наяву видел ее под ним, ее вздымающиеся груди и округлые бедра. Вспомнил долгие дни тоски по нему, свои руки, обнимающие вместо него пустоту — так изголодавшаяся птица клюет сухую бесплодную землю.

— Патрокл?

— Ты сделал это зря.

Он вздрогнул от пустоты в моем голосе. Но как еще мог мой голос звучать?

— О чем ты?

— Твоя мать не сказала мне, где ты. Это сделал Пелей.

Его лицо побелело, будто вся кровь от него отхлынула. — Она тебе не сказала?

— Нет. Ты что, и вправду надеялся, что скажет? — голос мой прозвучал резче, чем я хотел.

— Да, — прошептал он.

Я мог привести тысячу доводов, чтоб развеять его наивность. Он всегда был слишком доверчив; ему за всю жизнь не приходилось опасаться или подозревать. До того, как началась наша дружба, я его за это почти ненавидел, и какие-то искры этой ненависти еще тлели во мне, и сейчас пытались разгореться. Любой другой на его месте сразу понял бы, что Фетида просто добивается своего. Как он мог быть таким глупцом? Злобные слова готовы были слететь с моих уст.

Я уж было собрался произнести их — и не смог. Его щеки пылали от стыда, а под глазами залегли темные круги. Доверие было его частью, так же как его руки или его волшебные ноги. И как бы мне ни было больно, я любой ценой желал бы удержать его от того, чтобы стать таким же опасливым и недоверчивым, как мы все.

Он продолжал смотреть мне в лицо, будто жрец, пытающийся прочитать предзнаменования. Я видел, как на лбу его появилась легенькая складка, знак высшей сосредоточенности.

Что-то содрогнулось во мне, будто треснула по весне ледяная корка Апиданоса. Я же видел, как он смотрел на Деидамию — вернее, как он ее не видел. Такой же взгляд, как и на мальчишек во Фтии, незамечающий, не видящий. И ни единого раза он так не посмотрел на меня.

— Прости меня, — снова сказал он. — Я не хотел. Это было ради тебя. Мне это… мне не понравилось.

С этими его словами во мне угасли последние отголоски отчаяния, которое вспыхнуло, едва Деидамия выкрикнуло его имя. Горло мне перехватило от набежавших слез. — Тут нечего прощать, — сказал я.

* * *

Потом мы вернулись во дворец. Большая зала была темна, в очаге дрова прогорели до углей. Ахилл, как мог, привел в порядок платье, но спереди оно было порвано, и он придерживал его рукой на случай, если мы встретим зазевавшихся стражников.

Из

полутьмы раздался голос, вспугнувший нас.

— Вы вернулись. — Свет луны не достигал трона, но мы разглядели очертания человека, закутанного в меха. Голос его теперь был глубже и словно бы тяжелее.

— Вернулись, — сказал Ахилл. Я расслышал, что он колебался, прежде чем решился ответить. Он не ожидал так скоро снова увидеть царя.

— Твоя мать ушла. Не знаю куда, — царь помолчал, будто ожидая ответа.

Ахилл ничего не сказал.

— Моя дочь, твоя жена, плачет в своих покоях. Она надеется, ты к ней придешь.

Ахилл виновен — это заставило меня дрогнуть. Его слова были жестки; быть жестким он не привык.

— Жаль, что она надеется на это.

— И правда, жаль, — сказал Ликомед.

Несколько мгновений мы стояли в тишине. Затем Ликомед устало вздохнул. — Полагаю, ты желаешь, чтобы твоему другу отвели покой?

— Если ты не возражаешь, — осторожно сказал Ахилл.

Ликомед издал короткий смешок. — Нет, царевич Ахилл, я не возражаю. — Снова повисла тишина. Я расслышал, как царь поднял кубок, отпил из него, поставил на стол.

— Ребенок должен носить твое имя. Ты это понимаешь? — вот зачем он ждал в темноте, укутанный в свои меха, у умирающего огня.

— Понимаю, — тихо сказал Ахилл.

— И ты клянешься в том?

В повисшем молчании мне стало жаль старого царя. И я был рад, когда Ахилл сказал: — Я в том клянусь.

Старик вздохнул. Но слова его были теперь сухи — перед нами снова был царь.

— Доброй ночи вам обоим.

Мы поклонились и оставили залу.

В коридорах дворца Ахилл отыскал стражника, попросив его показать нам покои для гостей. Он говорил высоким мелодичным голосом, девичьим голосом. Стражник осмотрел его спутавшиеся волосы, порванное платье и улыбнулся мне во все зубы.

— Конечно, госпожа, — сказал он.

* * *

В легендах говорится, что богам дана сила остановить смену лунных фаз, если они пожелают — чтобы растянуть одну ночь на множество ночей. Такой была эта ночь, щедрая на неиссякающие часы. Мы впивали ее большими глотками, утоляя жажду дней, пока были далеко друг от друга. И лишь когда небо начало светлеть, я вспомнил, что Ахилл сказал Ликомеду в зале. Оно было забылось за беременностью Деидамии, его браком и нашим воссоединением.

— Твоя мать пыталась спрятать тебя от войны?

Он кивнул. — Она не хочет, чтобы я отправился к Трое.

— Отчего? — мне всегда думалось, она хотела, чтобы он сражался.

— Не знаю. Говорит, я еще слишком молод. Не теперь, говорит она.

— А это она придумала?.. — я указал на обрывки платья.

— Ну конечно. Сам бы я такого не сделал, — он скорчил рожу и дернул себя за волосы, сохранявшие женственные завитки. Неприятность, но не смертный стыд, как это выглядело бы для другого юноши. Ахилл не боялся быть смешным; он и не знал, каково это. — В любом случае, это ненадолго, лишь пока армия не выступит.