Песнь об Ахилле

Миллер Мадлен

— Ты желала говорить со мной.

Она презрительно сморщилась. — Да, Патрокл, я желала говорить с тобой.

Я подождал, но более она ничего не сказала, лишь изучала меня, барабаня кончиками пальцев по поручню кресла. Платье ее ниспадало свободнее, чем всегда, она не подвязала его поясом, как делала обычно. Волосы были распущены, лишь на висках их прихватывали резные гребни слоновой кости. Она чуть склонила набок голову и усмехнулась.

— Ты даже не красив, вот что забавно. Довольно обыкновенный.

У нее была манера ее отца,

сказав что-то, останавливаться, дожидаясь ответа. Я почувствовал, что краснею. Надо что-нибудь сказать. Я прокашлялся.

Она свирепо глянула на меня. — Я не разрешала тебе говорить! — и продолжала смотреть на меня, словно чтобы убедиться, что я не ослушаюсь. — Забавно. Только взгляни на себя, — она поднялась и быстро прошла те несколько шагов, что отделяли ее от меня. — Шея короткая. Грудь узкая как у мальчишки, — она пренебрежительно ткнула в меня пальцем. — А лицо… — она поморщилась. — Отвратительно. И девушки из моей свиты так считают. И даже мой отец согласен. — Ее хорошенькие красные губки разомкнулись, показывая белые зубки. Я никогда еще не видел ее так близко. От нее пахло чем-то сладким, как от цветка аканфа, вблизи было заметно, что волосы у нее не просто черные, а чуть отливают густым коричневым.

— Ну, что скажешь? — она уперлась руками в бедра.

— Ты не позволила мне говорить.

Ее лицо вспыхнуло гневом. — Не будь дураком! — бросила она.

— Я не…

И тут она отвесила мне пощечину. Ее маленькая рука ударила поразительно сильно, так что голова моя мотнулась в сторону. Кожу жгло, а губа больно горела в том месте, куда пришелся ее перстень. Меня так не били с тех пор, как я был ребенком. Обычно мальчикам пощечин не дают, но отцы порой делают так, в знак презрения. Мой вот делал. Сейчас же это меня так поразило, что я не мог заговорить, даже если бы и нашел, что сказать.

Она оскалилась, словно вызывая меня ударить ее в ответ. Когда же она поняла, что отвечать я не буду, лицо ее просияло торжеством. — Трус! Твое малодушие отвратительно. Да ты еще и полудурок, как я слышала. Не понимаю! Почему же он… — она вдруг оборвала себя, и уголок ее рта пополз вниз, будто его зацепило рыболовным крючком. Она повернулась ко мне спиной и замолкла. Я слышал звук ее дыхания, нарочито медленного, чтоб я не догадался, что она плачет. Это было мне знакомо. Я сам такое порой проделывал.

— Ненавижу тебя, — сказала она, но голос звучал слабо и глухо. Что-то похожее на жалость поднялось во мне, приливая теплом ко щекам. Вспомнилось, каково это — сносить безразличие.

Я услышал, как она сглатывает, и рука ее поднялась к лицу, словно для того, чтобы вытереть слезы. — Завтра я отбываю, — сказала она. — Ты должен радоваться. Отец хочет, чтобы я как можно раньше отбыла. Говорит, чтобы избавить меня от стыда, что беременность обнаружилась ранее, чем пришло известие о замужестве.

Отбывает. В голосе ее я расслышал горечь. Какой-нибудь домишко у границ владений Ликомеда. Она не сможет там ни танцевать,

ни общаться со своими спутницами. Будет одна — со служанкой и растущим чревом.

— Мне жаль, — сказал я.

Она не ответила. Я видел как легко содрогалось ее тело под белым платьем. Шагнул к ней и замер. Хотел было коснуться, пригладить ее волосы, успокоить. Но не мне было ее успокоить. И рука моя, поднявшись было, снова опустилась.

Так мы стояли какое-то время, и в комнате слышались только звуки нашего дыхания. Потом она обернулась, ее лицо раскраснелось после рыданий.

— Ахилл меня даже не замечает, — голос ее чуть дрожал. — Хотя я его жена и ношу его ребенка. Ты знаешь… отчего это?

Так дети спрашивают, отчего идет дождь или отчего бесконечно плещется море. Я почувствовал себя старше ее, хоть это было не так.

— Не знаю, — мягко ответил я.

Лицо ее исказилось. — Лжешь. Причина в тебе. Ты уплывешь с ним, а я останусь здесь.

Я знал, каково это — быть одному. И каково это, когда чужая удача колет, словно рожном. Но поделать я ничего не мог.

— Мне пора, — сказал я как мог ласково.

— Нет! — она быстро заступила мне дорогу. Заговорила отрывисто: — Не уйдешь. Я позову стражу, если попробуешь. Скажу… скажу, что ты напал на меня.

Жалость к ней обрушилась на меня, останавливая. Даже если она позовет стражу, даже если ей поверят, это ей не поможет. Я был спутником Ахилла и был неприкосновенен.

Должно быть, она прочла это по моему лицу, потому что отскочила от меня как ужаленная. И снова вспыхнула ненавистью.

— Ты разозлился, что он женился на мне, что спознался со мной. Ты ревновал. И правильно делал, — она вздернула подбородок. — Это было не единожды.

Это было дважды. Ахилл мне рассказал. Она думала посеять рознь между нами, но тут она была бессильна.

— Мне жаль, — повторил я. Лучшего я ничего не мог придумать. Он ее не любил и никогда не полюбит.

Она словно услышала мои мысли, лицо ее смялось. Слезы падали на пол, капля за каплей, и камень под ними из серого становился черным.

— Я приведу твоего отца, — сказал я, — или одну из твоих спутниц.

Она подняла на меня глаза. — Прошу тебя, — прошептала она. — Прошу, не уходи.

Ее бил озноб, словно она только что родилась заново. Прежде ее огорчения были мелкими и всегда находился кто-то, утешавший ее. Теперь же у нее была лишь эта комнатушка, с голыми стенами и креслом, убежище в ее скорби.

Почти против воли, я шагнул к ней. Она вздохнула, легко, словно сонный ребенок, и благодарно скользнула в кольцо моих рук. Слезы ее пропитали мою тунику, я обнимал ее талию и ощущал теплую мягкую кожу ее рук. Наверное, он так же обнимал ее. Но сейчас Ахилл был далеко, в этой унылой комнатке не было места его яркости. Ее лицо, горящее, будто в лихорадке, прижалось к моей груди. Я видел лишь вьющиеся пряди блестящих черных волос и проблеск бледной кожи на макушке.