Песнь об Ахилле

Миллер Мадлен

Она унесет его в морские пещеры и научит презирать смертных. Станет питать его снедью богов и выжжет в его жилах человечью кровь. Сделает из него того, кого должно изображать на вазах, о ком слагают песни, кто пойдет сражаться с Троей. Я представил его в черной броне, темном шлеме, оставляющем открытым лишь одни глаза, бронзовые поножи закрывают ноги. Он стоит, в каждой руке по копью, и он знать меня не знает.

Время текло, обволакивало, погребало меня под своей тяжестью. Луна в окне потеряла свою округлость и обрела ее вновь. Я мало спал и мало ел, печаль приковала меня к постели, будто

якорь. И лишь врезавшиеся в мою память слова Хирона заставили меня, наконец, подняться. Не сдавайся так же легко, как ты сделал это однажды.

Я пошел к Пелею. Я преклонил перед ним колена, встав на коврик, сотканный из ярко окрашеных пурпуром нитей. Он начал было говорить, но я его опередил. Одна ладонь моя легла на его колени, а вторую я протянул к его подбородку и коснулся его. Поза мольбы. Этот жест я видел много раз, но сам никогда так не делал. Теперь я был под его защитой, он должен был чинить со мной справедливо, согласно законам богов.

— Скажи мне, где он, — проговорил я.

Он не двинулся. Я слышал глухие удары его сердца. Я и не думал раньше, сколь близкими делает людей эта поза мольбы, как близко мы оказались друг от друга. Ребра его острились под моей щекой, кожа его ног была мягка и истончилась от старости.

— Не знаю, — сказал он, и слова его отдались эхом, заставив стражу взять оружие наизготовку. Я чувствовал, как их глаза буравят мне спину. Такая поза мольбы была редкостью во Фтии, Пелей был добрым царем и просящим не нужно было решаться на столь отчаянный шаг.

Я ухватил его за подбородок, притянув его лицо к своему. Он не противился.

— Я тебе не верю.

Молчание.

— Оставьте нас, — наконец сказал он страже. Они нерешительно потоптались, но подчинились приказу. Мы остались одни.

Он подался ко мне, и в самое ухо мне прошептал: — Скирос.

Место на земле, остров. Ахилл.

Когда я встал, колени мои болели, словно я долго простоял коленопреклоненным. Может, я и вправду долго простоял. Не знаю, сколько времени прошло, пока мы были там вдвоем в длинной зале царей Фтии. Я потом опустил глаза, как должно, но он теперь на меня не смотрел. Как благочестивый царь, он вынужден был ответить мне — потому что я обратился с мольбой, потому что так велел закон богов. Иначе он, конечно, не сказал бы ничего. Между нами будто повисло что-то темное, тяжкое, как ярость.

— Мне потребуются деньги, — сказал я ему. Не знаю уж, откуда взялись эти слова. Ни с кем я раньше так не говорил. Но терять мне было уже нечего.

— Скажи Фениксу, он даст.

Я склонил голову. Конечно, следовало сделать еще что-то, следовало снова встать на колени и поблагодарить его, уткнувшись лбом в его дорогой ковер. Но я этого не сделал. Пелей привстал и взглянул в окно — отсюда моря было не видать, его закрывал угол дворца, но оба мы слышали его рев и шорох набегающих волн.

— Можешь идти, — сказал он. Думаю, он хотел, чтоб это прозвучало холодно, как слова разгневанного на своего вассала царя. Но в голосе его я услышал лишь усталость.

Я снова наклонил голову и вышел.

* * *

Золотых, которые дал мне Феникс, хватило бы, чтоб дважды съездить на Скирос и обратно. Капитан корабля так и уставился

на них, когда я протянул ему деньги. Я видел, как блестели его глаза, как он взвешивал золото на руке, оценивая его.

— Возьмете меня с собой?

Мое рвение ему не понравилось. Не по себе ему было от тех, кто так отчаянно стремился на борт; с пустыми руками и в спешке — стало быть, есть чего опасаться. Но слишком уж щедро я платил, чтобы он слишком уж возражал. Он что-то буркнул в знак согласия и показал, где мне разместиться.

Прежде я никогда не был в море и удивился тому, как медленно мы двигались. Корабль был широкобоким торговым судном, которое не спеша плыло от острова к острову, торгуя шерстью, маслом и резной мебелью, которую привозило с большой земли в отдаленные царства. Каждый вечер мы бросали якорь в новом месте, пополняли запас воды и разгружали товары. Целыми днями простаивал я на носу, смотрел как волны разваливаются надвое черным просмоленным корпусом корабля, и ждал, когда покажется земля. В другое время я, верно, был бы очарован всем этим — морскими словечками, вроде фала, мачты, кормы, переливами морской воды, чистым резким запахом морского ветра. Но сейчас я едва все это замечал. Я думал только о маленьком острове, лежащем где-то впереди, и о светловолосом юноше, которого надеялся отыскать там.

* * *

Гавань Скироса была такой маленькой, что я увидел ее лишь когда мы обогнули скалистый южный мыс острова и оказались прямо перед бухтой. Судно скользнуло между далеко выходящих в море краев узкой бухты, и моряки у бортов затаили дыхание, высматривая проплывающие мимо острые скалы. Внутри гавани вода была очень спокойной, ветер упал и пришлось идти на веслах. Подойти к берегу оказалось очень непросто, и тут я капитану не позавидовал бы.

— Прибыли, — урюмо бросил он мне, когда я уже сходил по трапу.

Передо мной высился отвесный скалистый обрыв. По уступам вилась узкая дорожка из выдолбленных в скале каменных ступеней, ведущая к царскому дворцу, и я направился по ней. На вершине обрыва я увидел коз, корявые деревья и дворец, невзрачный и унылый, построенный наполовину из камня, наполовину из дерева. Если бы это здание не было единственным в окрестностях, мне бы и в голову не пришло, что это царский дворец. Я дошел до ворот и вошел внутрь.

Зала была узкой и сумрачной, в воздухе витали запахи от прошлых трапез. В дальнем конце стояли два пустых тронных кресла. Несколько стражей бездельничали за столами, занятые игрой в кости. Они уставились на меня.

— Чего? — спросил меня один.

— Я прибыл к царю Ликомеду, — сказал я, вздернув подбородок, чтоб они знали, что с ними говорит человек непростой. На мне была одна из лучших туник, что я мог найти — Ахиллова.

— Пойду доложу, — сказал другой своим приятелям. Он оставил кости и стаканчик и куда-то пропал. Пелей бы не спустил стражникам такого недружелюбия — содержал своих людей он достойно и взамен требовал достойного поведения. А в этом в зале все казалось поношенным и серым.

Уходивший стражник вернулся. — Идем, — сказал он. Я последовал за ним, сердце колотилось. Я долго перед тем раздумывал, что буду говорить. И теперь я был готов.