Песни китов

Шпаков Владимир

«А ты сразу не понял? Правду, правду и только правду! Колись, философ!!!»

Он колебался недолго, взявшись лихорадочно стучать по клавиатуре, благо подробности были живы, выпуклы и требовали немедленного воплощения. Текст никак не правился, он тут же выбрасывался в сетевое пространство. Хотя еще удивительнее было то, что участники переписки были друг с другом абсолютно незнакомы — визуально, во всяком случае. На страничке Live Journal перед носом Мятлина красовалось фото улыбающейся Жаклин Кеннеди; но кто скрывался за изображением, Мятлин понятия не имел.

Он

тоже представал в чуждом образе, возникая пред очами Жаки в виде памятника Аристотелю. Он сам сделал это фото, когда был на конференции в Салониках, поймав в кадр сияние большого пальца левой ноги, отполированного прикосновениями тех, кто жаждал приобщиться к мудрости великого старца. Потому его и называли философом; он же предпочитал называть корреспондентку: Жаки. Какая разница, если общаются в личке? Мятлин вообще никакой реальной информации о себе не выкладывал и под маской Стагирита мог предаться таким откровениям, каких не позволял себе даже с закадычными собутыльниками.

«Аффтор, быстрее бей по клаве!» — возникла реплика в окошке обмена. Мятлин быстренько закончил фрагмент (объемный, надо сказать!) и кликнул на «Отправить». Ответа ждал долго, уже самому захотелось поторопить визави, и тут опять выскочила россыпь буковок. Жаки вволю поглумилась над америкосами, что возвращаются через Прагу на бюджетных рейсах, а потом грохаются в обморок! И Терезе досталось, лишь хозяин бутылки коньяка получил однозначное одобрение.

«Правильный чел. Мог бы в одно жало высосать, а дал другим расслабицца!»

«Согласен. Жалко, я забыл имя спросить».

«Патмушта напрудил в штаны!»

«Да нормально у меня было со штанами…»

«Напрудил, напрудил, напрудил!»

Но самый большой интерес вызвала история про бэйджик с именем Лариса. Мол, столько вдруг вспомнилось, перед глазами поплыли картины, — и Жаки этой щелкой в святая святых тут же воспользовалась.

«Хочу исчо про Ларису!»

«Что значит — исчо?!»

«Кто она, как выглядит, какой была любовницей. Мы ж договаривались писать по чесноку!»

Мятлин притормозил. Ему очень хотелось написать про Ларису — подробно, с тончайшими деталями, однако что-то сдерживало. Не стыд перед Жаки, довольно бесстыжей и до неприличия откровенной (за что и ценил). Мятлин берег этот материал для другого, он собирал его по крупицам, как скупой рыцарь свои сокровища, и вываливать содержимое сундука вот так, в никуда — совсем не хотел.

«Я тебе позже об этом напишу».

«Хочу сейчас!»

«Извини — позже!»

Последовала череда издевательских смайликов, но вскоре Жаки сменила гнев на милость, попросив описать заоконный пейзаж. Это была ее привычка — узнав об очередном перемещении Мятлина, она всегда просила описать то, что виделось из окна.

«У меня за окном Вышгород. И Карлов мост».

«А подробнее?»

«Это один из самых красивых видов в мире!»

«Подробнее!»

На следующие минут двадцать Мятлин сделался пейзажистом, которому дали задание описать видимую картину вербально. Закончив (по ходу работы «аффтора» постоянно теребили и подстегивали), он утер пот со

лба и в очередной раз отправил послание. «Прям Гоголь!» — одобрили усилия. После чего неожиданно задали вопрос насчет воображаемой истории, которая может менять ход событий. Он действительно в это верит? Или прикалывается?

«Я прикалываюсь».

«Нет, ты веришь в эту фигню! А почему? Неужели ты считаешь, что спас самолет?!»

Помогла ли в этот раз его выдуманная история, Мятлин не знал. У него с детства осталась привычка включать в критических ситуациях воображение, каковое могло, по идее, горы сдвигать. Но с определенного момента одновременно включался тормоз, и связан он был вовсе не со смертью блатного вожака, предсказанной (запрограммированной?) Мятлиным. Зема — человеческий мусор, годом раньше или позже он все равно отправился бы в мир иной, такова железная логика судьбы. Тут же было нечто другое, некая боязнь вкупе со стыдом и чувством вины; связывалось это, опять же, с Ларисой, а тут существовали информационные табу.

«Я очень хотел спасти самолет, — написал он после паузы. — Но в первую очередь хотел выжить сам».

«Вот! Свою задницу спасал! За честность — пять баллов!»

Однако пора было в музей Кафки, на другой берег Влтавы…

2

На конференции Мятлин сделался «ньюсмейкером» — происшествие попало в новости на TV, и его участник автоматически стал центром внимания. Транслируя в очередной раз историю, Мятлин умалчивал о животном страхе, не отпускавшем вплоть до посадки: в его изложении эпизод выглядел даже комично, а сам он был остроумен и находчив (если и напугался, то самую малость). И ему верили; и опять он убеждался в том, что событие и его версия — очень разные вещи.

Общаясь, он отмечал тех, с кем можно нескучно провести время за кружечкой пива. Среди новых лиц была отмечена Дарья Кладезь: вначале в программе (глаз зацепился за фамилию), затем во время знакомства. Дарья не покоряла эффектной внешностью, но была вполне миловидна. Не фонтанировала остротами и репликами, зато общения не чуралась. Золотая середина, что и было нужно: яркая внешность или острый ум отпугивали, он интуитивно шарахался от таких женщин, потому что — водоворот, омут, засосать может, а оно ему надо?

Приехавшая из Берлина Дарья докладывала в первый день. Она перевела для какого-то русского издательства несколько глав биографии Кафки, одну из них, посвященную отношению писателя к институту брака, и подвергла анализу. По ее словам, писатель благоговел перед этим институтом, хотел быть и мужем, и отцом, что однозначно доказывает рассказ «Одиннадцать сыновей». Однако в жизни ему не довелось сделаться ни тем, ни другим, помолвка с Фелицией, как известно, закончилась быстрым разрывом, после чего последовали роман «Процесс» и рассказ «В исправительной колонии», где однозначно прослеживаются мотивы самонаказания. Автор вроде как бичует себя за нерешительность, неуверенность, неумение дать любимой счастье, что косвенно подтверждает версию о мазохистских наклонностях.