Песня ветра. Ветер перемен
Шрифт:
Рада смотрела на него, смотрела без конца и словно бы не видела больше его лица. Только сухую мертвую кожу, которую сбросила змея. И под ней тьму, ненависть, пульсирующую силу, но в сущности, ничего. Эта сила не могла ничего сделать с ней и той защитой, что сейчас была над ней. Эта сила не могла затронуть того истинного в ее груди, до чего так зло и кусаче пыталась достучаться. Все слова Сагаира были ложью, ровно в той же степени, что и правдой. И это не имело ровным счетом никакого значения.
Ей нечего было сказать, ей не хотелось ничего говорить, будто огромная золотая ладонь запечатала ей уста и лежала на
Кто-то защищает меня, укрывает в те мгновения, которые могут сломать меня, словно сухой прут. Кто-то всегда рядом, здесь, во мне, чтобы я не боялась, чтобы не страшилась и шла вперед, своей дорогой и своим путем. И этот кто-то никогда не оставит меня. Рада ощутила, как губы растягиваются в мягкую улыбку. Ты ли это, Великая Мать? Конечно ты. Чьи ладони в мире также добры, также нежны? Кто приходит к своим глупым испуганным детям тогда, когда у них не остается больше ничего? Кто любит их такими, какие они есть, без условностей, без масок, без ненужной лжи?
– Почему ты улыбаешься? – нахмурился Сагаир, пристально глядя на нее.
Рада посмотрела в ответ, чувствуя себя прозрачной, кристально чистой, как горный ручей. И сквозь нее сейчас текла немыслимая сила, невероятная правда, распрямляющая все вокруг, меняющая все вокруг, расставляющая вещи по своим местам, сметающая человеческую глупость, ложь, амбиции, неспособность. Было только это, существовало только это, и ничего не было за гранью сего.
А Сагаир вдруг весь сжался, съежился, будто загнанная в угол крыса, ощерившая загривок. Его верхняя губа непроизвольно дернулась, обнажая клыки, и он почти что прошипел:
– Кто защищает тебя, бхара?! Кого ты призвала к себе на помощь?!
Рада ничего не отвечала ему и лишь смотрела. Ее и самой не было в этот миг. Весь мир превратился в могучие волны, перекатывающиеся одна за другой, бесконечно могучие волны. Этой волной был и корабль, и Сагаир, и громадной море, и даже солнце, что сейчас садилось за край мира. Все было волнами невероятной мощи, и эти волны невозможно было ничем остановить, потому что все было заключено в них.
Сагаир грязно выругался, вскочил на ноги и занес руку. Рада видела, как эта рука взлетает, и одновременно с этим чувствовала, как поднимает эту руку, чувствовала себя этой рукой, которой дан приказ подняться. Она чувствовала все, она была всем, волной и мощью, великим присутствием, причиной и следствием, замыслом и творением.
И рука Сагаира опустилась в то же положение, в котором и была. Его льдистые глаза болезненно щурились, и он часто моргал, словно в лицо бросили песку. Отступив на шаг назад, Сагаир сжал свое лицо в искаженную маску ненависти и прокричал ей:
– Я все равно достану тебя, Рада! Никакая защита не поможет
Его ненависть походила на острое копье, брошенное сквозь дрожащее рябью пространство. Это копье просто прошло сквозь гигантскую волну, не причинив никакого вреда, а сам Сагаир резко развернулся и бросился прочь из трюма.
Рада еще долго смотрела ему вслед, чувствуя мощь, способную вращать миры, менять время, плести пространство, словно тесемку. А затем аккуратно легла на топчан, вытянувшись в полный рост и закрывая глаза. Все будет так, как ты решишь, Великая Мать. Я знаю, ты никогда не оставишь меня, и ничто не коснется меня, пока твои руки защищают и хранят. На все воля Твоя.
Из бескрайней тьмы мелькнули два огненных глаза, и похожий на отдаленные раскаты грома бесшабашный хохот протряс весь мир до основания. А потом все ушло, и Рада впала в теплое забытье, излечивающее ее голову и возвращающее силы в усталое тело.
========== Глава 38. Морская гадюка ==========
«Морская гадюка» была средних размеров кораблем, хоть Равенна ворчливо и настаивала на том, что это «бриг» и никак иначе. Гардану было плевать, как оно называется: хоть фрегатом, хоть бригом, хоть шхуной, хоть бочкой, лишь бы плыло, и плыло как можно скорее. И в этом кораблю никак нельзя было отказать.
Две высоченные мачты уходили прямо в небо, и на них раздувались полные ветра паруса. Еще выше них, почти что царапая подбрюшья облаков, полоскался флаг: большая, свернувшаяся кольцом золотая змея на черном поле. Когда порывы ветра дергали ткань, змея извивалась, и от этого у Гардана начинало чесаться между лопатками. Он терпеть не мог змей.
По дощатой палубе бегали, перекрикиваясь, босоногие матросы. Они напоминали Гардану котов: такие же поджарые, юркие, прекрасно удерживающие равновесие на шаткой палубе. Матросы карабкались по мачтам и болтались где-то под самыми парусами, постоянно перетягивая какие-то канаты, укрепляя веревки, затягивая узлы. Целыми днями они только и делали, что драили палубу, что-то чинили, вязали и суетились, и в этой суете Гардан чувствовалась себя странно одиноким и лишним здесь. Он не понимал ни одного слова из того, что все они орали друг другу, за исключением ругательств, таких заковыристых, что заслушаться можно было. Да и не хотел понимать: море никогда не звало его настолько, чтобы изучать всю эту муть и разбираться в том, чем отличаются друг от друга какие-нибудь бом-кливер и фор-брамсель.
Матросы здесь собрались буквально со всего света. Гардан видел смуглых кучерявых южан с округлыми, сглаженными чертами лица и широкими носами, видел узколицых, хищных северян Тарна с глазами точно такими же холодными, как и их бесконечные снега. Были здесь и привычные глазу мелонцы со своими упрямыми челюстями и темными копнами волос. В команде нашелся даже русый, как пшеница, бернардинец, смешливый, с веселым легким нравом, прекрасно играющий на здоровенной гармони, который по вечерам садился прямо на палубу и развлекал матросов солеными морскими песнями. Но всех матросов объединяло одно едкое, хлесткое на язык, с характером что напильник рыжеволосое существо, зеленющими кошачьими глазами подмечающее каждую халтуру, каждую ошибку, любую попытку украдкой отвертеться от работы, чтобы выкурить трубочку или лизнуть рома.