Петербургские апокрифы
Шрифт:
Так и Чугунову стало беспричинно вдруг весело, когда он проснулся в этой большой, с разбросанными кругом вещами, комнате, ярко освещенной ликующим зимним солнцем.
Чугунов быстро оделся, окликнул Василия Петровича, но никто ему не ответил. На столе стоял потухший самовар, но ни в комнате, ни в кухне никого не было.
Очевидно, Дернов ушел уже по делам, а Лизавета побежала в лавочку, заперев входную дверь снаружи.
Князь умылся в кухне под краном и налил себе жидкого, холодного чаю.
Пришла Лизавета, вся багровая от мороза, и сразу
— Господи, на улице-то, на улице-то что! Везде солдаты! С острова пускать, говорят, не будут. А забастовщиков миллион и триста тысяч — все во дворец идут.{302}
Она передавала самые точные сведения о пятистах тысячах, которых уже успели сегодня повесить, и многое другое.
Чугунов торопливо допил чай, оделся и выбежал на улицу.
Действительно, что-то необычное творилось на улице. Целые толпы любопытных, возбужденных людей придавали какой-то праздничный вид. На углу Большого проспекта из-за забора целая компания англичан смотрела с балкона, в конце линии у набережной поблескивали на солнце штыки стоявших сплошной цепью солдат.
Чугунов нанял извозчика, заломившего фантастическую цену.
— Такой уж день. Поехать-то, барин, поедем, а доедем ли — неизвестно, — сказал он, почесывая затылок, а Чугунову стало так смешно, что, сев в сани, он долго не мог удержаться от смеха. Извозчик удивленно поглядывал на смешливого седока.
На набережной не пропускали; пришлось вылезать и вести долгие переговоры с офицером. Молоденький подпоручик, слегка напуганный и вместе с тем гордый всей необычайностью своего положения, твердил:
— Никак-с не могу, инструкция, никак-с не могу.
Хорошо, что на извозчике подъехал какой-то другой офицер и, выслушав Чугунова, распорядился пропустить.
Было странно, что на Николаевском мосту,{303} который обычно заполнен экипажами, конками, ломовиками, было совершенно пустынно; только быстро проскакал отряд драгун да проехала карета.
На Неве и на набережной тоже не было видно народа, и солнце в ослепительном двойном круге подымалось, ликующее и зловещее.
Извозчик беспокойно похлестывал лошадь, а Чугунову было необычайно весело и слегка тревожно. На набережной опять задержали, и пришлось свернуть в переулок и проехать на Галерную. Около Исаакиевского собора, как на параде, строился полк, горели костры, проехала карета Красного Креста.
— По Морской, может, лучше проберемся, — сказал извозчик и свернул на Малую Морскую.
Вдруг он испуганно задергал вожжами и чуть не вывернул князя на крутом повороте. Чугунов обернулся и увидел, что прямо на них полным галопом скачет конный отряд. Он разглядел высокие султаны на киверах и поблескивающие сабли.
Извозчик, привстав, пустил лошадь вскачь. Почему-то Чугунову и в эту минуту было только весело.
Он заметил, как смешно бежала по тротуару дама в лиловой ротонде, а мальчишка из парикмахерской в белом балахоне старался успеть закрыть ставнями
— Ой, барин-батюшка, убьют! — крикнул извозчик.
«Да не может же быть», — подумал Чугунов, и вдруг ужас извозчика передался ему.
Рядом с санями бежали люди; какой-то парень без шапки на ходу кричал что-то и все старался ухватиться за задок саней.
Чугунов еще раз оглянулся и увидел совсем близко взмыленные морды коней и блестящие сабли; вдруг совсем близко он увидел знакомое лицо. Это был скакавший на правом фланге корнет Лазутин.
Чугунов узнал его и улыбнулся офицеру; страх прошел, и он даже сказал что-то успокаивающее извозчику.
Чугунову опять показалось, что этот быстрый бег, фыркающие лошади, сверкающие сабли — все это не более чем веселая шутка.
Лазутин, которому было приказано оттеснить толпу, не прибегая к оружию, тоже узнал князя. Еще не видя даже его лица, он вдруг подумал (как тогда, когда он видел его из окна училища), что это именно князь. Эта неожиданная мысль зажгла в нем странное беспокойное любопытство, и он пришпорил коня, желая непременно догнать этого господина, неизвестно почему-то напоминавшего ему князя.
Когда Чугунов обернулся и, узнав Митю, улыбнулся ему, исступленный ужас какой-то охватил Митю.
Будто какое-то злое, отвратительное привидение мелькнуло перед ним, и, не помня себя от ярости, он крикнул сорвавшимся голосом:
— Руби! — и первый поднял свою новенькую саблю.
Наташу не столько беспокоило, сколько удивляло, что ни в воскресенье, ни в понедельник Чугунов не являлся.
Правда, в субботу она говорила с ним очень резко, но Наташа даже представить не могла, чтобы чего-нибудь не простил ей князь.
На улицах было неспокойно; Андрей Федорович строго-настрого запретил всем домочадцам выходить из дому. Только Феклуша с черной лестницы приносила странные и необычайные вести.
В воскресенье потухло электричество, и в комнатах было зловеще и скучно от унылой свечи, от бесконечной воркотни Андрея Федоровича. Наташа ходила по комнатам. Она даже представить не могла, что удерживало князя.
В понедельник вечером, ложась спать, Наташа загадала: если завтра Чугунов не приедет, то, значит, все кончено, и свадьбы не будет; если приедет, то она больше не станет колебаться и откладывать. От этой мысли ей стало как-то беспокойно весело, как игроку, поставившему на карту большую сумму и не потерявшему надежды еще выиграть.
В том же тревожно-возбужденном настроении она встала на следующее утро. Почему-то Наташа была почти уверена, что князь не приедет; ей было обидно, и вместе с тем она чувствовала себя почти свободной.
Александра Львовна с удивлением следила за оживлением дочери.
— А жених-то, кажется, аукнулся, — обнимая мать, смеялась Наташа только наполовину с притворным весельем.
— Не пойму я тебя, Наточка; причудница ты у меня; добром не кончатся твои выдумки, — сокрушенно говорила Александра Львовна.