Петербургские апокрифы
Шрифт:
Окончив молитву, Евлампия сказала:
— Вы не обеспокоивались бы, сударыня, и больного не тревожили.
— Да, да, — вытирая слезы, заговорила дама, поднявшись. — Пора ехать. Скорее доктора прислать… Да, да… а ночью вы посмотрите за ним, ради Бога, — умоляла она Евлампию.
— Не беспокойтесь, сама у него посижу. Бог даст, оправится, — как бы смягчившись, ответила Евлампия.
— И вы тоже поберегите его, девушка, — неожиданно обратилась дама к Маше, — вы тоже, умоляю вас! Вася, милый мой, любимый! — и она
Мать Евлампия почти силой подняла ее и повела к двери.
— Побудь минутку, сейчас справлюсь, — сказала она Маше.
Оставшись одна, Маша стояла, прислонившись к косяку двери. Ей было страшно пошевелиться, взглянуть на больного. Она слышала, как тройка тронулась, хлопнула внизу дверь, и стало совсем тихо.
Вдруг незнакомый голос произнес тихо, но явственно:
— Женя.
Маша вздрогнула; в первую минуту она даже не поняла, что это голос больного. Непонятный ужас охватил ее в этой, такой привычной, милой светелке.
Больной пошевелился.
— Больно, больно… Зачем ты, Женя… — опять заговорил он в бреду.
Маша пересилила свой страх и подошла к дивану.
Больной лежал с открытыми, но невидящими глазами. Он казался совсем мальчиком, без усов и бороды, с гладко подстриженными волосами.
— Ах, как больно, Женя, как больно! — тоскливо говорил он и что-то просил жалобно.
— Что? — невольно спросила Маша, нагибаясь к самому лицу и чувствуя, как жаром пахнуло на нее от горячего тела больного.
— Люблю ведь тебя, так люблю… а ты мучишь!.. — совсем явственно произнес больной.
На лестнице слышались шаги матери Евлампии.
Маша поспешно отошла от дивана и зачем-то стала поправлять фитиль лампады, горевшей вполне исправно.
Маша плохо спала эту ночь. Душно было лежать в тяжелых пуховиках матушки Евлампии, которая, уложив Машу в свою постель, сама пошла к больному.
В непривычной комнате все страшило: то, прислушиваясь беспокойно, слышала Маша, будто стоны доносились из светелки, то неподвижная тишина казалась ей угрожающей тишиной смерти, уже вошедшей в этот дом. Только под утро заснула Маша, и странные, беспокойные сны она видела.
Рано утром разбудил ее шум у крыльца. Тревожно вскочила Маша, подбежав к окну, отогнула занавеску и увидела, как из вчерашней коляски вылезал человек в сером парусиновом балахоне. Это приехал доктор, и сразу все мысли Машины направились к больному, судьба которого решалась, как ей казалось, сейчас там, наверху.
С лихорадочной поспешностью оделась Маша, как будто нужно было ей куда-то торопиться.
Став на молитву, не могла вспомнить таких привычных, каждый день повторяемых слов. Положив несколько поклонов, вышла Маша на крылечко.
Федор, посвистывая, ходил около лошадей.
— Ну, как барин наш, сестричка?
— Не была я при нем, не знаю. Матушка Евлампия за ним ходит, — ответила Маша.
— Молоденьких боится подпускать и к больному. Строгая она у вас. Нельзя, говорит, мужчину на монашескую постель. Что он, проспит, что ли, постель-то? Смотрела бы зорче за здоровыми. Да где за вами, молодками, ей, старой, усмотреть, — говорил Федор, усмехаясь.
Смутилась Маша от веселых, наглых глаз красивого кучера. Чтобы перевести разговор, спросила:
— А эта барыня жена будет барина вашего?
— Какая там жена! Так себе, актриска. Много с ним таких путается, — засмеялся Федор. — Всю дорогу в голос ревела, а на пристани слезы утерла, да, смотрю, с полковником каким-то чай пьет.
В это время прибежала Феклуша.
— Ну, что, Машенька, голубка, у вас тут делается? — затараторила она. — А матушка-то так вчера расстроилась. Ходила из угла в угол, ходила. В мастерской нас чуть не до полуночи продержала; как будто в забвении каком-то была. А у вас-то, у вас-то как? Больного-то видела? Какая шляпка была у дамы, вот это я понимаю, а пальто атласное, так и шумит.
Долго еще продолжала свою болтовню Феклуша, бросая задорные взгляды на усмехающегося Федора.
Августовское солнце ярко светило, низко свешивались тяжелые ветки яблонь; перед флигелем игуменьи пламенели осенние астры и георгины. Все это, такое милое и знакомое, привычным видом своим возбуждавшее всегда в Маше тихую радость беспечности, казалось сейчас чужим и тревожило смутно.
Колебалась в открытом окне Машиной светелки белая занавеска, и казалось Маше, что страшное что-то совершается там, в ее светлой, милой комнате.
Феклуша уже пересмеивалась с Федором.
— Уж вы за барином нашим, сестричка, поухаживайте, а как встанет на ноги — он за вами ухаживать начнет. Барин-то наш обходительный, — говорил Федор жеманящейся Феклуше.
Кощунственными казались Маше эти слова.
«Господи, да неужели помрет он, — думала она с тоской, — неужели помрет? И может быть, уж ночью помер. Господи, не дай!»
Падало сердце, вспоминалось Маше вчерашнее, когда, наклонясь к больному, наполнившие странным волнением слова его расслышала.
— А молодой барин-то у вас? — стреляя глазами, спрашивала Феклуша.
— Молодой да пригожий. И уж такой-то ласковый, особливо с девицами, — смеялся Федор.
На лестнице послышались шаги. Мать Евлампия осторожно выглянула на крыльцо.
— Феклуша, добеги до матери Евдокии, скажи, пусть придет у больного посидит, а то я с ног сбилась. Ты же, Маша, пойди к доктору в горницу, может, чаю захочет или чего.
Доктор, сняв чесучовый пиджак, мыл руки, когда Маша вошла в комнату. Думая, что это Евлампия, доктор сердито заговорил, не оборачиваясь к вошедшей: