Петербургские арабески
Шрифт:
А старая фотография перешла к М.М. Заперецкой после кончины ее одинокого 83-летнего соседа Филиппа Дмитриевича Мокрева.
Корнеты и звери
По нашим личным воспоминаниям получается, что вирус, поделивший наших солдатиков на «черпаков» и «дедов» — в зависимости от того, кто как долго ел свою казенную кашу, — проник в монолитные ряды Советской армии где-то в 1960-х годах. С этого времени появились так называемые «черпаки», которые стали попадать в прямую и подчас жестокую зависимость от «дедов». В зависимость, не предусмотренную никаким законом.
Откуда проник этот вирус? Чтобы разобраться в этом, придется обратиться к дореволюционным временам. Тогда тоже было подобное явление. Только называлось оно иначе —
В истории этого вопроса пытался разобраться еще генерал H.A. Епанчин, назначенный в начале XX века директором «Пажеского Его Императорского Величества корпуса». В этом самом привилегированном военно-учебном заведении императорской России пажи выпускного старшего специального класса («камер-пажи») выступали в роли дрессировщиков пажей младшего специального класса («зверей»), господствовали над ними. Бывший паж, граф A.A. Игнатьев, вспоминал: «Главной ловушкой было хождение в столовую. Впереди шел вразвалку, не в ногу старший класс, а за ним, твердо отбивая шаг, даже при спуске с лестницы, где строго карался всякий взгляд, направленный ниже карниза потолка, шли мы, «звери», окруженные стаей камер-пажей, ждавших случая на нас прикрикнуть».
Николай Алексеевич Епанчин выяснил, что обычай цукания, «не свойственный характеру русского человека, мягкого по природе», — начался в нашей армии со времени императора Петра III «вследствие слепого подражания порядкам армии Фридриха II, состоявшей из наемников». Фридрих стремился к тому, чтобы его солдат больше боялся палки капрала, чем пули неприятеля.
Что касается близкого ему времени, то Епанчин открыл, что «дикий обычай цукания» во вверенном ему учебном заведении был лишь подражанием тому, что особенно процветало в Николаевском кавалерийском училище, «где оно иногда имело характер глумления, издевательства и даже жестокости».
Николаевское кавалерийское училище — бывшая Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Это та самая двухгодичная школа, в которой в 1832–1834 годах находился М.Ю. Лермонтов как юнкер лейб-гвардии Гусарского полка. Школа готовила офицеров для гвардии, и в ней могли учиться не иначе как дети богатых и знатных родителей — с семнадцати лет. Здесь юнкера старшего класса присвоили себе титул «корнетов», а младших товарищей стали называть «зверями».
Такой обычай школы имел своих апологетов. Окончивший юнкерскую школу в 1833 году генерал-адъютант И.В. Анненков писал: «В этом деле старые юнкера имели большое значение, направляя… вышколивая новичков, в числе которых были люди разных свойств и наклонностей. Тем или другим путем… масса юнкеров достигала своей цели, переламывая натуры, попорченные домашним воспитанием, что, в сущности, и нетрудно было сделать, потому что одной личности нельзя же было устоять противу всех. Нужно сказать, что средства, которые употреблялись при этом, не всегда были мягки… Нельзя не заметить при этом, что школьное перевоспитание, как оно круто ни было, имело свою хорошую сторону в том отношении, что оно формировало из юнкеров дружную семью, где не было место личностям, не подходящим под общее настроение».
Каковы же были упомянутые выше «не всегда мягкие средства»? Попробуем проникнуть за закрытые двери юнкерской школы — в то время, когда в ней учился М.Ю. Лермонтов.
Михаил Юрьевич пробыл в положении «зверя» недолго. После обычных занятий на манеже «корнеты» предложили новичку Маешке (кличка, данная Лермонтову в школе) поездить на другой лошади — молодой, необъезженной. Лошадь под ним стала беситься, вертеться около других лошадей и получила от одной из них удар копытом. Удар пришелся по ноге седока. Рана была глубокая — до кости. Лермонтов долго затем лежал больным у своей бабушки. Но школу он не оставил, а в происшедшем никого не винил, кроме себя. Что в школьном товариществе было зачтено. Успешно сдав переходные экзамены, Маешка стал «корнетом» и приобрел репутацию лихого юнкера.
Вечерами Лермонтов часто уединялся в отдаленных пустых классах, где предавался поэтическому сочинительству. Но не стремился выделиться из общей массы. В закрытых на ночь спальных комнатах училища он отдавал дань и юнкерской традиции — «вышколивал зверей».
Н.С. Мартынов (тот самый), находившийся в это время на положении «зверя», вспоминал о набегах, совершенных Нумидийским эскадроном ночью, в его спальню, определенную за юнкерами тяжелой кавалерии: «Лермонтов собирал товарищей в своей камере; один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал себя и лошадь свою простыней, а в руках каждый всадник держал по стакану воды… эскадрон окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него стакан воды. Вслед за этим действием кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою камеру. Можно себе представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с головы до ног и не имеющего под рукой белья для перемены».
Николай Соломонович так непосредственно живописует переживания жертвы «нумидийского» нападения, что можно предположить, что все прелести внезапного ночного пробуждения от потоков холодной воды были пережиты им самим. Такое не забывается.
Может быть, это стало одним из многих обстоятельств, приведших к известной кровавой пятигорской трагедии.
«Дорогой дядя, умоляю…»
Каждому из нас приходилось обращаться в трудные минуты жизни за помощью. Не исключением здесь был и М.Ю. Лермонтов, попадавший на своем жизненном поприще нередко в такие переплеты, благополучно выбраться из которых без влиятельной поддержки было бы невозможно. В марте 1840 года Михаил Юрьевич за дуэль с Барантом и недоносительство о ней начальству был арестован и передан военному суду. Из места своего заключения поручик лейб-гвардии Гусарского полка писал: «Его Превосходительству Алексею Илларионовичу Философову. Дорогой дядя, осмеливаюсь умолять вас ходатайствовать за меня в деле, которое вы один можете устроить, и я уверен, что вы не откажете мне в вашей протекции…»
Кто же был такой А.И. Философов, к помощи которого взывал поэт?
Когда ему было 15 лет, Лермонтов влюбился в «кузину» — Annette Столыпину. Родные звала ее Анютой, и она была на год старше юного поэта. Поэт с ней встречался в подмосковном Середниково — имении Столыпиных. Анюте Лермонтов посвятил свою драму «Menschen und Leidenschaften» (Люди и страсти). На первом листе рукописи автор нарисовал поясной портрет красавицы Annette на фоне дерева. Здесь же были строки посвящения:
Тобою только вдохновенный, Я строки грустные писал… Одной тобою жил поэт, Имел он лишь одно в предмете: Всю душу посвятить тебе, И больше никому на свете! Его любовь отвергла ты…Лермонтов писал и о нарисованном дереве: «Мое завещание (про дерево, где я сидел с A.C.). Схороните меня под этим сухим деревом… я любил под ним и слышал волшебное — люблю, которое потрясло судорожным движением каждую жилу моего сердца».
Эта первая юношеская любовь была достаточно безнадежной. Прелестная Анюта была благоразумна и думала не только о настоящем, но и о будущем…
Дальнейшее развитие событий последовало уже в Петербурге. Елизавета Алексеевна Арсеньева (урожденная Столыпина) привезла своего любимого внука Мишеля в столицу для определения в здешний университет. Вслед за ней в том же 1832 году последовала и ее младшая сестра со своей единственной дочерью. Здесь Наталья Алексеевна надеялась устроить для очаровательной Анюты хорошую партию и, вместе с тем, быть ближе к служившим в гвардии сыновьям.