Петербургские женщины XVIII века
Шрифт:
А. Рослин. Президент Академии художеств И. И. Бецкой. 1777 г.
Софья пришла в русское посольство в Париже, чтобы попросить денег взаймы на дорогу до Петербурга, и там познакомилась с Бецким, который, наведя о ней справки, предложил ей работу. Сначала она была назначена директрисой института (нечто вроде администратора и завхоза) при Долгорукой, а затем — его начальницей.
«Г-жа Лафон (Lafond), с редким умом управлявшая заведением в течение 30 лет, утвердила на прочных основах принятую систему воспитания. Она всецело предалась делу. С дальновидностию наблюдавшая за общим порядком, она выказывала большую деятельность в частных
Возвратясь в Россию, г-жа Лафон продолжала видеться со своими прежними друзьями и знакомыми, находилась в лучшем обществе, всеми была любима и уважаема. В особенности привязался к ней г-н Бецкой, он ценил общество этой женщины, извлекшей столько пользы из своих несчастий, притом умной, веселой и заслужившей общее уважение своим примерным поведением… Сначала, находясь при заведении в качестве директрисы, она на каждом шагу встречала противодействие главной начальницы; заменив ее, ввела надлежащий порядок. Под ее рукою заведение вполне процвело. Ему можно было уподобить лишь Сен-Сирское учреждение во Франции… Общее уважение к ее личным достоинствам вознаграждало ее за недостаток отличий, которых старались ее лишать с помощью интриг.
Прежде, нежели сказать, как дорога она была для меня лично, я должна была высказать, как ценима она была вообще. Она была предметом моей первой привязанности. Никто впоследствии не мог мне заменить ее: она служила мне матерью, руководительницею, другом и была покровительницей и благодетельницей моей. Любить, почитать и уважать ее было для меня необходимостью. Мое чувство в ту пору походило на сильную страсть: я бы отказалась от пищи ради ее ласок. Однажды я решилась притвориться, будто я не в духе, рассердить ее, чтобы потом получить ее прощение: она так трогательно умела прощать, возвращая свое расположение виновным. Это заметила я в ее отношениях к другим и пожелала испытать всю прелесть примирения. Видя ее удивленною и огорченною моим поведением, я откровенно призналась ей в своей хитрости. Со свойственною ей кротостию она советовала мне умерять мою излишнюю чувствительность, которая будет возмущать мое спокойствие, если я ей предамся без меры. Она говорила, что предпочитает меня другим, но не должна этого выказывать, чтобы не возбудить зависти. „Дитя мое, — сказала она мне, — вы заслуживаете общую любовь в заведении, но не надейтесь встретить в свете то же расположение и бойтесь, чтобы привычка к отличию и предпочтению не сделала бы вас гордою и требовательною“.
Таким образом эта умная наставница не пропускала случая дать мне добрый совет. Я же старалась чаще подавать ей повод к этому, сообщая ей самые тайные мысли свои и намерения. Я не могла наслушаться ее и извлекала из ее советов и увещаний правила, с которыми согласовала свое поведение. По окончании уроков я бежала к ней, чтобы пользоваться ее беседою или чтением. Иногда меня выпроваживали, я угадывала, почему, и возвращалась в сопровождении подруг. Наконец, благодаря моей настойчивости и похвальной цели моих посещений, г-жа Лафон не стала противиться тому, чтобы я находилась возле нее, и сама не могла обойтись без меня. Я стала ее другом; мне поверяла она свое горе, я же была ее сиделкою (в последнее время она часто хворала)».
За свою работу в день коронации императора Павла Софья получила орден святой Екатерины Малого креста. В то время она была тяжело больна и не прожила и года после награждения, оставив единственную выжившую дочь в нищете. Похоронена София де Лафон на Волковом лютеранском кладбище. Могила не сохранилась.
В XIX веке в ее честь были названы Лафоновская улица и Лафонская площадь близ Смольного монастыря (ныне — ул. и пл. Пролетарской Диктатуры).
В Смольном институте учились дочери дворян с 6 до 18 лет. Их обучали Закону Божьему, французскому языку, арифметике, рисованию, истории, географии, словесности; кроме того, в программу входили танцы, музыка, рукоделие и различные виды домоводства, а также светское
Курс делился на четыре «возраста». Самые младшие девочки 6–9 лет носили платья коричневого (кофейного) цвета, за что их называли «кофульки», или «кофушки». Позже Александра Левшина напишет Екатерине: «Наши коричневые крошки здоровы и все веселы до крайности. Слава Богу, этот прием плакал менее всего: они избавили нас на этот раз видеть потоки слез». Кофульки учились Закону Божьему, русскому и французским языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке, рукоделью.
Во «втором возрасте» (с 9 до 12 лет) на них надевали голубые платья, а в программу добавляли основы истории и географии.
В «третьем возрасте» (12–15 лет) платья становились серыми. Особое внимание в этот период уделялось «чтению исторических и нравоучительных книг». Девушки слушали также курс «опытной физики».
И наконец, в «четвертом возрасте» (от 15 до 18 лет) облаченные в белые платья девушки проходили вместе с обычными науками курс домоводства, который включал в себя умения выбирать и заказывать продукты, «при себе платеж производить, определять цену всякому товару по качеств оного», «вести записку расходам», присматривать за кухаркой и горничными, «смотреть, чтобы во всем наблюдаем был совершенный порядок и чистота». Кроме того, старшие девочки должны были давать уроки в младших классах, чтобы, «будучи матерями, обучать детей своих и в собственном своем воспитании найти себе великое вспоможение». Поощрялись также занятия рукоделиями, в которые кроме шитья и вышивки входило и токарное ремесло. Выточенные на маленьких токарных станках деревянные наперстки или шахматные фигурки говорили о практичности и хорошем вкусе их создательницы. Позже своим мастерством в работе на токарном станке прославилась невестка Екатерины — великая княгиня Мария Федоровна. Изделия ее работы можно увидеть в Большом дворце Павловска и в Елагином дворце.
Девушки из мещанских семей, дочери мелких чиновников, купцов, дьячков и солдат, лакеев, конюхов и т. д. воспитывались в Александровском институте, расположенном к северу от Смольного монастыря. Их обучали русскому и французскому языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке и пению, а также для них был организован усиленный курс домоводства, их готовили «к употреблению ко всем женским рукоделиям и работам, то есть шить, ткать, вязать, стряпать, мыть, чистить». Закончив институт, мещанки становились не только «квалифицированными женами», они могли найти работу гувернантки в семьях провинциальных дворян, которым были не по карману «англичанки» и «француженки».
Как и внуки императрицы Александр и Константин, смолянки взращивались в традициях «естественного воспитания» Руссо, их наставницы пуще огня боялись изнежить, избаловать девушек. В помещениях института было прохладно, девочки носили простые камлотовые платья, чай и кофе запрещались, как возбуждающие средства, пить предписывалось молоко и воду. Для того чтобы воспитанницы могли «питаться свежим и здоровым воздухом», их часто выводили на прогулки, для чего вокруг здания института разбили сад. Во что превращались эти благие намерения в петербургском климате, рассказывает императрице Александра Левшина: «В воскресенье мы были в саду, но не знаю, каким образом мы не превратились в уток, так как нас отлично полил дождь; по крайней мере, Ваше Величество, при приезде к нам увидите, как мы выросли, потому что говорят, что от дождя растут. Как было бы забавно, если бы все в Обществе обратились в уток, — было бы тогда над чем посмеяться»…
Устав института не предусматривал телесных наказаний воспитанниц. В случае серьезных нарушений, например шума и беспорядка во время молитвы, виновниц «пристыживали» перед классом. В остальных же случаях наставница увещевала нерадивых учениц наедине. Однако, как известно, упреки, особенно несправедливые, могут причинять не меньшую боль, чем физические наказания, в чем убедилась Глафира Алымова: «Однажды во время вечерней молитвы кто-то вошел в комнату, и мы все обернулись. Каково же было мое удивление, когда в этой общей вине одна я признана была виноватою: меня поставили на колени и сделали мне строгий выговор. Я очень была огорчена своим проступком; мне не приходило в голову разбирать, виновны ли были и другие; я плакала целые сутки и даже на другой день, когда стало известно, что наказание мое было лишь предлогом, чтобы сделать неприятности г-же Лафон и г-ну Бецкому.