Петербургские женщины XVIII века

Первушина Елена

Начальница (Долгорукая. — Е. П.) нисколько не скрыла этого, прямо сказав мне, что наказала их любимицу, и потом, чтобы вознаградить меня, начала нежно ласкать. Правда, что я была общею любимицею в заведении и осталась ею до конца; но в ту пору я была восьмилетним ребенком, не имевшим ни родных, ни протекции, и лишь хорошим поведением старалась заслужить общее расположение.

Около этой же поры я действительно провинилась, и проступок мой был такого рода, что обличал необыкновенную гордость и упрямство; но он же послужил мне уроком, и потому я стала недоверчиво смотреть на самые качества свои. Случилось это вследствие наказания, которому повергся весь класс, исключая пять или шесть учениц, в числе которых была и я. Их поставили на колени во время обедни, а после службы простили и всем позволили играть по обыкновению. Сама не знаю почему, я имела превосходство над подругами;

они всегда собирались вокруг меня, во всем спрашивали моего совета и спорили из-за дружбы со мной. Надо заметить, что в это время все мы были одногодки, от 8 до 9 лет. На этот раз я вздумала сторожиться ото всех, которые были под наказанием, и вместе с остальными держалась в стороне, не позволяя виновным подходить к нам. Одна из них, от которой я в особенности сторожилась, обиженная оскорбительными словами, сказанными ей с презрением, пожаловалась гувернантке. Этой выходки я не ожидала, так как я привыкла, чтобы подчинялись моему приговору. В этом же случае я уверена была, что поступила вполне с достоинством. Когда мне доказали громадность моего проступка, он мне показался до того отвратительным, что от стыда я не хотела в нем признаться. Свидетельство и улика еще более смутили меня; сознавая свою вину и каясь в ней внутренне, я не решилась сознаваться во лжи при подругах, которые меня считали своим оракулом. Но, преследуемая угрызениями совести и страхом прогневать Бога, в горести, я на коленях умоляла Его о помощи, обещая вперед не впадать в эту вину, чтобы Он дал мне выпутаться из беды на этот раз. Но мне не уступали; я продолжала отпираться, и меня строго наказали.

Это обстоятельство сделало на меня сильное впечатление. Образцовым поведением старалась я загладить случившееся. Старания мои увенчались таким успехом, что впоследствии ко мне стали требовательнее, чем к кому-либо. Я начала сомневаться в успехе своих усилий; самая большая похвала могла лишь разочаровывать меня. Благодаря стараниям и размышлениям я стала до того строга к себе, что, чем более меня отличали, тем старательнее становилась я, желая усовершенствоваться и сохранить общее расположение».

Екатерина входила во все подробности жизни смолянок, называя их своими дочерьми. Самая бойкая из девиц первого выпуска Александра Левшина, с которой мы уже встречались на этих страницах, прозванная за смуглый цвет лица «Черномазой Левушкой», даже затеяла с императрицей дружескую переписку.

Примерно в 1772 году она пишет: «Ваше Величество, конечно, припомнит благосклонное, данное Вами мне, разрешение писать Вам от времени до времени. Принимаю смелость начертить Вам несколько строк, чтобы сказать, что все Общество свидетельствует Вам глубочайшее уважение, в особенности серые девицы. Что же касается меня, то я все в том же виде, такая же, какою Ваше Величество меня видели, когда удостоили нас своим посещением, то есть я скачу, прыгаю, бегаю, по вечерам играю в волка… Теперь Вашему Величеству известны все наши забавы; по временам я также читаю, но это долго не продолжается, потому что у меня все игры на уме. Ваше Величество, припомните свое обещание посещать нас чаще. Оканчиваю свое письмо, потому что слышала, что длинные письма иногда надоедают, а я не желала бы, Ваше Величество, чтоб это мое письмо навело на Вас скуку; напротив того. Поэтому имею честь быть Вашего Величества всенижайшая и послушнейшая слуга Черномазая Левушка».

И императрица отвечает своей «всенижайшей и послушнейшей слуге»: «Черномазая Левушка! Получив ваше милое письмо, мне захотелось сесть в коляску и ехать прямо в монастырь, чтобы вас увидать; но не прогневайтесь, меня удержал сильный холод. Я резвлюсь немногим меньше, чем вы, поэтому нахожу вас очень любезною; но воздух наших больших коридоров слишком свеж для меня в этом месяце. Как только сильные морозы пройдут, я приеду как-нибудь на все послеобеденное время присутствовать при разных ваших занятиях, если мои, ибо и у меня они есть, мне это позволят. Мой поклон всему обществу; поцелуйте, пожалуйста, от меня старейших моих знакомых — серых сестер; скажите им, что мне приятно видеть их всякого рода успехи, это доставляет мне истинное удовольствие; я это им докажу, когда приеду как-нибудь вечером, чтобы вволю поиграть с обществом. Мой поклон к г-же Деляфон, которой вы столько обязаны и которую вы так нежно любите. Екатерина».

Оба письма написаны по-французски, и письмо Левшиной, вероятно, проверял учитель или сама госпожа де Лафон. Потому что когда «Левушка» переходит на русский язык, ее правописание начинает хромать: «Ваше Величество приказали мне тоже писать, аи… аи… я знаю для чего, вы думали что только умею переводить, нет я вам и писмо напишу, хорошей ли стиль я этова немогу знать, переводить то писмо не достойно чтоб Ваше Величество трудились два раза читать, для того что по правде сказать написано оно на первой недели

поста, тогда был желудок пуст, голова легка так и перо слабо, но теперь уже он привык к горшечкам с грибочками, так я вам и балшое писмо напишу, в котором все то объявляю что с понедельника по сие время у нас делалось… все мои подруги серые, голубые и кофейные свидетельствуют Вашему Величеству глубочайшее свое почтение, а я имею честь быть с глубоко… глубочайшим высокопочитанием Вашего Величества всепокорная и послушная раба хоть не ряба Черномазая Левушка».

Post scriptum (по-французски): «Прошу Ваше Величество прочесть это письмо в таком же настроении, как я его перечитывала, тогда Вы будете много смеяться, потому что я хохотала как сумасшедшая. Сего 10 марта 1772 г.».

Екатерину откровенно развлекает эта переписка. Она шутливо жалуется в своем письме: «Всем серым сестрам вместе. Скажите, Левушка, могу ли я отвечать каждой из вас отдельно на вашу болтовню? Есть ли к тому возможность? Вы говорите все, что вам придет в голову; вы поздравляете меня с моим праздником; вы журите меня за то, что я поехала на дачу; вы приглашаете меня смотреть на грязь вашего скверного сада; кроме того, вы наговорили столько вздору, что надо исписать целую стопу бумаги, чтобы на все подробно ответить вам. Поэтому отказываюсь от этого, но вы, сударыня, продолжайте: ваше перо, ваш слог и ваше сердце вполне соответствуют одно другому, и я действительно очень люблю вас…».

И в другой раз: «Вот мой ответ на два ваших письма, сударыня; мимоходом замечу, что первое написано таким мелким почерком, что ежели вы будете продолжать усовершенствовать этот способ писания, то введете меня в убыток — через шесть месяцев от сего времени считая, я принуждена буду купить очки для читания ваших писем; но без очков или с очками оные мне всегда будут приятны…».

Но не забывает и сказать комплимент своей корреспондентке: «Пожалуйста, передайте от меня госпоже де Лафон, что эта большая девица в белом с темноватым лицом, с носом, как у попугая, издававшая бывало столько возгласов при моем приезде или отъезде из монастыря, пишет столь же естественно, сколь ее письма наполнены веселостью. Я очень люблю, когда прекрасная природа проявляет себя без всяких прикрас и изысканности и нахожу черномазую Левушку, с ее ветреностью и ее неожиданными выходками, совершенно в моем вкусе».

После выпуска Александра Левшина стала фрейлиной Екатерины, но прежней близости уже не было — императрица приняла церемонный тон, и Левшиной оставалось лишь покориться ее решению. Она вскоре вышла замуж, очевидно, по любви, но умерла молодой и бездетной.

Для воспитанниц Сен-Сира роковые последствия имело увлечение театром. Их высокородная и высоконравственная покровительница мадам де Ментенон, увидев, как девушки с жаром разыгрывают любовные сцены, испугалась за их нравственность и ввела в своем пансионе суровые монастырские порядки.

Екатерину тоже беспокоило влияние театральных пьес на нравы смолянок, но она решила подойти к этому вопросу в духе века, т. е. рационально, и посоветоваться с одним из высших авторитетов в деле просвещения — с Вольтером.

В 1771 году она пишет французскому философу: «Я должна признаться, что эти девушки превосходят наши ожидания: они делают удивительные успехи, и все согласны с тем, что они становятся настолько же любезны, насколько напитаны полезными для общества познаниями. Вот уже вторую зиму как их заставляют разыгрывать трагедии и комедии; они исполняют свои роли лучше здешних актеров, но должно заметить, что число пьес, пригодных для наших девиц, слишком ограничено; их наставницы избегают тех, в которых слишком много страсти, а французские пьесы почти все таковы… Пьесы пошлые и глупые могут испортить вкус. Как же тут быть? Я, право, не знаю и обращаюсь к вам. Следует ли ограничиваться несколькими сценами? Но, по моему мнению, это далеко не так интересно, как целые пьесы. Никто не может обсудить этого дела лучше вас, помогите мне вашими советами».

Ответ Вольтера гласит: «Не знаю, заставляете ли вы их разыгрывать трагедии, знаю только, что декламация вообще, как трагическая, так и комическая, вещь превосходная: она придает изящество как уму, так и телу, развивает голос, осанку и вкус; невольно запоминаются сотни отрывков, которые впоследствии читаются при удобном случае, что доставляет большое наслаждение в обществе, одним словом, декламация приносит всевозможную пользу. Действительно, в наших пьесах слишком много страстного, и я согласен на этот счет с мнением Вашего Величества, но мне кажется, что в некоторых комедиях можно бы пропустить все лишнее для таких юных сердец, нисколько не вредя интересу целей пьесы; в „Мизантропе“, например, пришлось бы изменить не более двадцати стихов, в „Скупом“ не более сорока строчек… разыгрывая театральные пьесы, половина этих молодых героинь поневоле должны представлять героев; но как справляются они с ролями стариков?..»