Петербургский изгнанник. Книга первая
Шрифт:
Радищев в первый же раз провёл здесь несколько часов в дружеской беседе. Натали появилась вся зардевшаяся, в простеньком домашнем платье, с накидкой на плечах, она подала им горячий кофе и тут же ушла.
Прежде всего они заговорили о журнале. Их обоих волновало его издание. Александр Николаевич успел прочитать вышедшие номера ежемесячника, и ему хотелось высказать Сумарокову своё мнение.
— Не обессудьте за правоту моих слов, Панкратий Платонович, ежели скажу о журнале, что думаю…
— Какая может быть обида, журнал — дитя культуры
Радищев сказал, что думал:
— Россиян должно приучать к уважению своего собственного. Оно не хуже иноземного. «Иртыш» заполнен переводами. К чему такое угождение чужим?
Сумароков молчал. Для него это были совершенно новые мысли, и он не знал, что ответить.
— Следовало более показывать нашу жизнь, — продолжал Радищев, — не так ли, а?
— Совершенно верно, — согласился Сумароков, — мы ещё пока мало думали, каким светом должен озарять наш факел сибирскую жизнь.
— Только русским, Панкратий Платонович, — и спросил, кто держит корректуру журнала, кто, кроме тоболяков, сотрудничает в нём.
— Корректуру ведёт Натали, а сотрудничают любители словесности из Перми и Барнаула, Иркутска и Екатеринбурга.
Радищев невольно вспомнил неутомимого книгоиздателя Новикова, мечтавшего продвинуть книгу во все уголки земли российской.
— Дело, начатое вами, велико и похвально.
Сумароков благодарным кивком ответил на похвалу Радищева. Его охватило желание раскрыть свою душу перед новым другом, завоевавшим с первой встречи его расположение, и он начал рассказывать о себе.
Три года назад, будучи в гвардии, Сумароков, шутя, искусно нарисовал сторублёвую ассигнацию, которую его вахмистр Куницкий сбыл купцу. Шутка окончилась плохо. Купец возбудил дело, и Сумароков, лишённый чинов и дворянского звания, вместе с вахмистром был сослан в Тобольскую губернию.
— Судьба играет людьми, — сказал Радищев.
Сумароков, пытаясь узнать подробнее о ссылке Радищева, осторожно спросил, какая злая сила закинула его в Сибирь.
— У каждого свой рок на челе начертан, Панкратий Платонович, — неопределённо ответил Радищев и отвёл разговор в сторону, умолчав до времени о себе.
Хозяин понял, что гостю было или тяжело говорить об этом, или он из осторожности не желал откровенничать с ним. То и другое не обидело Сумарокова. Он знал, как трудно на первых порах открывать себя людям, и заговорил о другом.
— Днями душит скука, размахнулся бы как в полку — удаль свою показал. Нельзя, на виду у всех…
Он чем-то напоминал Радищеву лейпцигского друга Андрея Рубановского. Тот также любил показать свою безудержную удаль и частенько говаривал: «Человек создан для блаженства, и это блаженство в нас самих».
Радищев доверчиво обронил:
— Моё положение куда хуже, душа скорбит.
Панкратий Платонович возбуждённо зашагал по кабинету.
— Не печалуйтесь, Александр Николаевич. На земле надлежит быть земному.
В годы своей молодости Радищев говаривал так же, а ныне горести и печали умалили
Но не только удальство напоминало об их сходстве. Было что-то другое, сближающее столь далёких друг другу людей. Радищев понял: то сходство было и в их сестрах. В застенчивой Сумароковой он узнал застенчивость Рубановской, в смелой решимости Натали — готовность пойти на самопожертвование Елизаветы Васильевны, с горячей любовью отдавшей свои силы его детям. Натали последовала за братом в ссылку. Он понимал, как смягчила она своим присутствием участь Панкратия Сумарокова. Та и другая приносили свою молодость в жертву, сознательно следуя зову благородных сердец. И дружеская связь Радищева с Сумароковым стала от этого ещё дороже и значимее.
Губернатор Алябьев разрешил Радищеву ознакомиться с архивными бумагами, относящимися к истории Сибири. Александр Николаевич воспользовался любезностью наместника и принялся за глубокое изучение материала об обширнейшем крае государства Российского. Он с радостью сообщил Воронцову, что время своего пребывания в Тобольске употребляет себе на пользу приобретением беспристрастных сведений о здешней стороне.
Архив наместнического правления размещался в нескольких палатах над Шведской аркой. Радищев ранним утром приходил в это здание с грандиозными стенами, напоминавшими ему скандинавские замки. Перелистывая пыльные бумаги, углубляясь в их содержание, он почти не замечал, как бежит время.
Губернский архивариус — седенький старичок, прослуживший в наместническом архиве много лет, получил наказ — содействовать господину Радищеву в работе и был доволен, что новый человек глубоко заинтересовался его бумагами. Он не отходил от Радищева все дни, пока тот посещал его хранилище.
— Господин Радищев, скажите, что ищете, что нужнее всего вам? — спрашивал архивариус.
— Всё в бумагах важно и нужно, — отрываясь от пропахших сыростью затхлых листов, говорил Александр Николаевич. — Всё здесь — история обширнейшего края сибирского…
Большие, чуть усталые глаза его спокойно блестели и с благодарностью смотрели на архивариуса Николая Петровича Резанова. Видевший многих учёных и путешественников в палатах архива, с таким же прилежанием рассматривающих старые бумаги, как изучал их Радищев, Николай Петрович старался понять нового посетителя. Архивариус внимательно присматривался и прислушивался к нему и заключил, что он не был похож на других посетителей. Радищев с первого разу привлекал к себе словами, согретыми душевным теплом. Слушать его было приятно, но ещё приятнее было чувствовать в отношениях его простоту и сердечность.