Петля Реки Времени
Шрифт:
– Рано выводы делать, – Сергей покачал головой. – Может быть, они в воздух стреляли… да и не факт, что по нашим. Скорее всего, парни где-нибудь спрятались и ждут темноты, чтобы переправиться к нам. – Голос Глебова звучал не убедительно.
– А если нет? Короче, надо плыть. – Казалось, Игорь принял решение. – Если прямо сейчас не поплывем, я – пациент Кащенко.
– А я сойду с ума от того, что происходит: то в жопу хомячка, то из жопы хомячка, в смысле – то фрицы есть, то нет, то опять появились.
Секунду помолчали. Потом Сергей положил руку на плечо понурившегося Полковника.
– Естественно, мы поплывем. Вопроса нет, и поплывем вместе! Но только не сейчас, а вечером, когда стемнеет.
– Блин! Сейчас! – Игорь не
– Понимаешь, старик, сейчас нас наверняка заметят и с моста, и когда появимся из-за излучины, с косы. Выловят подсачиками или нашпигуют свинцовыми грузилами так, что мы приобретем отрицательную плавучесть.
– Что делать?! Что делать?! Надо продумать план действий! – не унимался Игорь.
– Какой план? Его составляют, когда имеют хоть какие-то данные. А нам неизвестно, что произошло, куда идти, где искать.
– Русский народ не имеет плана действий. Он всем страшен своей импровизацией. И потом, не сидеть же просто так, надо что-то предпринимать! – Игорь все же взял себя в руки.
– Паковать герметично вещи, для заплыва. Надо продумать, что взять, как это компактно разместить в пакетах.
***
Что чувствует человек, когда на него направлено дуло автомата? Да вообще любое оружие. Даже обычный кухонный нож. Когда он точно знает, что в магазине и в патроннике не пластмассовые шарики. Скорее всего, он либо впадает в ступор, либо паника заставляет поступать неадекватно, лихорадочно дёргаться и суетиться, что раздражает вооруженного. Другие в такой момент начинают судорожно соображать и искать выход из сложившейся ситуации. Бывает, что особо впечатлительные натуры обделываются. И за эту психосоматическую реакцию бедолаг нельзя винить а, тем более, смеяться. Бывает наоборот, человек собирается и мобилизуется. Всё зависит от склада нервной системы и психического состояния, эмоциональной закалки и, возможно, ещё от жизненного опыта. А он подсказывал сейчас Николишину и Денисову, что, если их не прикончили сразу, то какое-то время удастся пожить. Значит, есть ещё, пусть и небольшой, но все же шанс на спасение. Поэтому непроизвольная дефекация ребятам не грозила.
– Гек, как ты думаешь, наши слышали выстрелы? – спросил Алексей.
– Стилшвайген! – Офицер угрожающе повел вальтером и, указал направление в сторону опушки леса:
– Ауфмарширен! Ком! Шнель! Флинк!
– Кажется, нас ненавязчиво приглашают прогуляться в ту сторону. – Генка указал рукой в направлении опушки. – Смотри, там за деревьями грузовик. Нас куда-то повезут.
Мысли в голове Денисова прыгали словно бешеные обезьяны в клетке. Он редко, когда был чем-то испуган или выходил из себя (боевые искусства и психологический аутотренинг приучили не бояться ни соперников на ринге, ни хулиганов на улице, воспитали в нём невозмутимость и философское отношение к негативу), но невероятность и, в то же время, реальность происходящего, возможный очень-очень нехороший исход всей этой истории вызывал сейчас непроизвольную внутреннюю дрожь. Сказывалось длительное отсутствие настоящего стресса и опасности. А ещё, пока шли к машине, иглой прошивала мозг тревожная мысль:
"Как там семья? Кто позаботится о жене и детях? Если они у меня, конечно, в этой
Внутреннее состояние Николишина было не лучше. Он вспомнил Толстовского Петю Ростова. "Неужели меня, того, которого все любят, вот сейчас не станет…" Да, сознание никогда не смирится с фактом исчезновения самого себя.
Когда подошли к опушке и увидели грузовой камуфлированный "Опель", голос Денисова прозвучал нетвердо:
– Происходит что-то запредельно нереальное. Может быть, это все-таки розыгрыш? Жестокий, но розыгрыш? Помнишь, у Пельша были фантастические разводки.
– Ага, с настоящими пулями и крутым рукоприкладством? До кровянки?!
Геннадия и Алексея с помощью пинков и гавканья на немецком затолкали в машину.
В кузове, покрытом брезентом, уже находилось человек десять в гражданском. Женщин не было. Синяки и кровоподтеки на лицах некоторых пленников говорили о том, что с ними не церемонились. С двух сторон у заднего бортика на жесткой деревянной скамейке сидели два автоматчика в камуфляже. Тяжелые взгляды исподлобья сверлили людей, оказавшихся в кузове. Сзади через щели брезентового тента за грузовиком просматривался мотоцикл, навязчиво тарахтевший движком. Один дюжий фриц в надвинутых на глаза мотоциклетных очках в собранном напряжении располагался за рулем, другой в коляске. Закрепленный на ней MG-38 по-хозяйски приглядывал за грузовиком. О побеге мог мечтать только самоубийца.
– Ребята, вы наши? Откуда? – подал голос сидевший рядом с новыми пленниками мужичок в залатанной рубашке и видавшей виды кепке.
– Наши, наши, – заверил его Гена, и хотел что-то добавить, но немцы посмотрели на них так, что можно было и не колыхать воздух командой заткнуться.
Грузовик трясся по ухабам, минут пятнадцать, охаживая деревянными скамейки задницы пассажиров. Глаза постепенно привыкли к полумраку, и парни могли теперь более внимательно разглядеть находящихся в кузове людей. "Лица их были худы и хмуры", – вспомнилась Алексею фраза Андрея Платонова из романа "Котлован". Одежда была явно не от кутюр. Такую носили в 30-40-е годы в сельской местности. Обычные широкие штаны, у некоторых рубашки-косоворотки, а на ногах грубые рабочие ботинки. Один из мужиков, правда, отличался от других. На нём был пиджак и добротные сапоги. Держал голову прямо, даже где-то горделиво. Новых пленников рассматривал пристально и внимательно, не пряча глаза. Во взоре не читалось ни отчаяния, ни страха. Манера держаться говорила о том, что это, скорее всего, кто-то из местного начальства. Возможно, председатель колхоза, сельсоваета, парторг или ещё кто-нибудь в этом роде.
Рядом с ним сидел пацан лет десяти-двенадцати. Он жался к мужчине и с тревогой косился на автоматчиков.
– Ничего, ничего, сынок, – время от времени тихо приговаривал мужчина и гладил мальчика по голове. – Всё будет хорошо.
Грузовик остановился у какого-то сарая. Когда ребята вместе с остальными спрыгнули на землю, перед ними открылась странная картина. Невдалеке виднелись деревянные домишки, огороженные покосившимися кое-где заборами, лабазы, амбары, сараи. Несколько чёрных печных труб траурными стелами возвышались на местах пепелищ. Деревня, казалось, была накрыта, безжизненным тяжелым саваном зловещей тишины. Ни лая собак, ни мычания коров, ни кудахтанья кур или заливистого пенья петухов – ничего не говорило о том, что здесь течёт мирная жизнь. Даже птицы не пели. Какой-то могильной жутью веяло от всей этой обстановки.
Людей построили в шеренгу и повели к длинному сараю в одном из дворов. Обогнув угол, пленные остановились как вкопанные. По шеренге прокатился гул.
– Ох, мать честная!!! Средневековье какое-то!!! – вырвалось у Генки. Шок, казалось, сковал дыхание. На сколоченном деревянном помосте стояла виселица. В петлях, на ветру покачивались пять тел. На груди казненных висели картонные таблички. Три из них гласили: "коммунист". Двоим жителям деревни, по мнению карателей, не повезло с национальностью: "еврей".