Петр Чайковский. Бумажная любовь
Шрифт:
Сердце тревожно забилось, но не решилось перечить высшей инстанции.
«Было время, что я очень хотела познакомиться с Вами, — простодушно призналась гимназистка. Баронесса фон Мекк не стала более рвать письмо, а просто добавила: «Теперь же, чем больше я очаровываюсь Вами, тем больше я боюсь знакомства, — мне кажется, что я была бы не в состоянии заговорить с Вами, хотя, если бы где-нибудь нечаянно мы близко встретились, я не могла бы отнестись к Вам как к чужому человеку и протянула бы Вам руку, но только для того, чтобы пожать Вашу, но не сказать ни слова.
Разве это не счастье — духовная близость со столь замечательным человеком, который пишет такую, поистине волшебную музыку. Дочь Юлия слушала «Франческу да Римини», когда Рубинштейн впервые представил ее публике, дирижируя оркестром. Сказала — было великолепно, всем очень понравилось. Интересно — почему это Петр Ильич никогда не дирижирует? Должно быть, есть причины…
Он весь такой светлый, такой добрый и вдруг выбрал для фантазии такую мрачную тему… Ах, какая она дура — как же она сразу не догадалась! Он излил душу в своем произведении, а она не догадалась сразу! Ему больно, ему тоскливо, ему безнадежно!
Надежда фон Мекк резко встает и быстрым шагом удаляется в библиотеку. В ее доме порядок царит повсюду поэтому спустя каких-то пять минут она возвращается в кабинет с увесистым томом в руках.
Остается всего лишь найти нужный эпизод, прочесть его дважды, вздохнуть, отложить Данте в сторону и продолжить письмо. И не просто продолжить, а обратиться с просьбой. Просьба оригинальна — сделать для нее похоронный марш по мотивам понравившегося места из оперы «Опричник».
Знала бы госпожа баронесса, что Чайковскому об «Опричнике» и вспоминать тягостно!
Поначалу, когда он только написал ее, опера показалась ему прелестной, но уже во время первой репетиции Чайковский полностью разочаровался в своем творении! Даже не раз убегал с репетиции, чтоб и не слышать ни одного звука, восклицая при этом: «Нет движения! Нет стиля! Нет вдохновения!»
В дверь тихонько постучали. Кто-то свой — не то Юлия с очередным увещеванием поберечь себя и отдыхать побольше… Да, точно — Юлия.
Не до нее сейчас — стоит отложить письмо и больше никогда к нему не вернуться. Не хватит духу.
— После! После! — нервно крикнула она.
В дверь больше не стучали.
«Позвольте мне, Петр Ильич, в переписке с Вами откинуть такие формальности, как «милостивый государь» и т. п., — они мне, право, не по натуре, и позвольте просить Вас также в письмах ко мне обращаться без этих тонкостей».
Решимость иссякла. Пора было ставить точку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ «РЕШЕНИЕ»
Весна 1877 года явила себя москвичам сразу, без заморозков. Вот и сегодня, в Светлый понедельник, не по-весеннему щедрое солнце радовалось начавшемуся накануне празднику вместе с городом и его жителями. Все вокруг дышало любовью к ближнему, дышало малость тяжело — очень уж, как водится, обильными были праздничные застолья, но любви от этого меньше не становилось. Даже свирепый городовой у церкви
Чайковский неспешно шел по улице и хмурился — ему все не давало покоя письмо, полученное недавно. Любовное письмо от восторженной незнакомки.
Год назад он прочел бы его, бросил в огонь камина и тут же забыл.
Год назад, но не сейчас, когда решение найти подходящую кандидатуру в супруги все крепло, а кандидаток все не было. И не предвиделось…
Он заставил себя ответить ей. По своему обыкновению — сразу, иначе невежливо. Поблагодарил за внимание — и только.
Надо признаться, что письмо было хорошо. Трогательное, искреннее и очень откровенное.
«Порой, встречая Вас, случайно или даже намеренно, бывает и так, я прохожу мимо Вас, дорогой мой Петр Ильич, и сердце мое трепещет от любви к Вам и страха быть разоблаченной. Вдали от Вас я обещаю себе, что в следующий раз непременно подойду к Вам и заговорю с Вами, но «следующий раз» настает, а решимость моя куда- то девается.
Вы можете подумать обо мне плохо, но уверяю Вас, Петр Ильич, чувство к Вам — это первое сильное, всепоглощающее, всеобъемлющее чувство, поселившееся в моей душе».
И так далее — безграничная любовь, невозможность дальнейшей жизни без него (чего только не навыдумывают эти девицы!), пространные уверения в том, что она порядочная девушка. И комплименты его музыке, разумеется.
Имя, впрочем, у нее было приятное, мелодичное — Антонина Ивановна. Фамилия ему нравилась меньше — Милюкова.
На следующий день ему подумалось, что ответил он зря. Не стоило обнадеживать простодушную.
К приходу второго письма от девицы Милюковой он совершенно позабыл о ней. Письмо было пространной копией предыдущего, насыщенным всей этой дребеденью — слезливыми мольбами, клятвенными уверениями, чрезмерными восторгами.
Глаза зацепились за фразу: «Мы с Вами, Петр Ильич, пока еще не знакомы, но мы не чужие друг другу — нас объединила музыка, которую по праву можно считать высшим из искусств! Признаюсь Вам, что я, как и Вы, не чужда музыке. Я училась в консерватории у господина Лангера, Эдуарда Леонтьевича».
При первом же удобномслучае он навел о ней справки у Лангера (классы их находились почти рядом).
— Не припомните ли, Эдуард Леонтьевич, была у вас такая ученица — Антонина Ивановна Милюкова. Хотелось бы узнать Ваше мнение о ней. Для себя, приватно.
— Милюкова… Милюкова… — призадумался Лангер. — Антонина Ивановна, говорите?
— Да, Антонина Ивановна.
— Вспомнил! — обрадовался коллега. — Была такая девица в учениках — Милюкова. Вынужден Вас разочаровать, Петр Ильич — большей дуры свет не видывал, во всяком случае, стены моего класса — наверняка. Но, — Лангер поднял кверху указательный палец, — собой хороша. Определенно хороша. Личико смазливое, фигурка, знаете ли. Красавицей не назовешь, но весьма приятной на вид особой — смело.