Пётр и Павел. 1957 год

Десницкий Сергей Глебович

– … И тут она говорит: "Нет, вы понюхайте, понюхайте! Эта рыба у вас совсем дохлая!" "Ничего подобного, мадам, – отвечает торговка. – Она не дохлая, а уснутая." "Уснутая?!.. Хорошо, но тогда скажите мне, почему она так воняет?!" "Мадам! – не сдаётся торговка. – Когда вы спите, вы за себя отвечаете?.."

Асю охватил новый приступ смеха, а Павел… Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он сосредоточенно отхлёбывал чай из гранёного стакана, и, казалось, это занятие поглотило его целиком.

Домой они возвращались пешком по тёмным одесским улицам и переулкам. У городских властей с освещением наблюдались явные проблемы: уличные фонари по большей части не работали, а те, которые ещё пытались пробить кромешную тьму своим мутным слабым светом, были настолько редки, что скорее напоминали одинокие маяки в безбрежном

городском мраке, чем нормальные осветительные приборы. Снова задул с моря холодный, пронизывающий ветер, и Нюра искренне пожалела, что послушалась Павла и повела его к тёте Фире пешком. Для него было совершенно безразлично, освещены одесские улицы или нет, а вот ей приходилось почти наугад пробираться в зловещей темноте, всё время рискуя или самой растянуться на мокром асфальте, либо, не дай Бог, завести Павла в какую-нибудь колдобину. Не хватало ещё, чтобы кто-то из них вывихнул или сломал ногу.

На веранде было ещё неуютней, чем на улице: ночной холод заползал сквозь оконные щели, по полу из-под двери стелилась промозглая сырость, стёкла запотели, и по ним тонкими струйками сбегали прозрачные капли. Парня била мелкая дрожь, так что зуб на зуб не попадал. Он никак не мог унять её, и тогда Нюра решилась: почти силой она затолкала его в кровать, навалила на него сверху два одеяла, своё пальтишко и солдатскую шинель, юркнула под эту гору и крепко прижалась к нему, пытаясь своим девичьим телом отогреть несчастного парня.

– Ты не отчаивайся, – жарко зашептала она ему в самое ухо, размазывая бегущие по щекам слёзы, – Ты верь… Только верь и увидишь, всё будет очень хорошо!..

Но Павел, как заворожённый, повторял только:

– Зачем мы сюда приехали?.. Зачем ты со мной увязалась?.. Зря всё… Зря… Никто мне помочь не может…

А Нюра вдруг откинулась на спину и, холодея от охватившего её ужаса, прошептала:

– Иди ко мне…

И, счастливая, закрыла глаза.

На другой день Павлика всё-таки уложили в клинику. Аркадий Львович и Майя Семёновна провели какую-то очень сложную комбинацию. Пятерых больных переселили с одного места на другое, и, в конце концов, устроили его в холле на втором этаже, – с гордостью сообщила Нюра, заканчивая свой рассказ. – Ему то ли пять, то ли шесть операций надо сделать. Никто точной цифры назвать не может. Ася говорит: будущее покажет. А я, пока Павлик в клинике, опять по специальности устроилась. Очень деньги нужны: Павлику на витамины и мне на прожитие. Сначала в управлении дороги на работу брать не хотели: прописка-то у меня не местная. Спасибо, добрые люди помогли. Вот теперь и катаюсь я с курорта в столицу и обратно. Не жизнь – красота!..

– А что врачи говорят? – спросил Павел Петрович. – Есть надежда?

Нюра моментально посерьёзнела и ответила со знанием дела:

– Левый глаз практически безнадёжен. А вот с правым, Аркадий Львович говорит, придётся повозиться. Но я почему-то думаю, всё у нас поправится. Я даже почти уверена. Вот увидите.

– Молодец, девочка! – ободрила её Варвара. – У нас тоже никаких надежд не было… Кто мог подумать, что свёкор мой найдётся?.. А ведь нашёлся. Вопреки… Да вопреки всему!.. Никогда надежду терять не следует. Бог всемилостив!..

Прозвенел звонок в дверь.

– Ну, наконец-то! – обрадовалась Людмилка и побежала открывать. – Влада не за посылкой – за смертью посылать надо!..

Но, оказалось, это был вовсе не Влад. Через минуту она вернулась на кухню одна.

– Павел Петрович, вам телеграмма, – и протянула сложенный пополам бланк.

Троицкий быстро пробежал глазами короткий телеграфный текст, вздохнул и сокрушённо покачал головой. От Варвары не ускользнула его реакция.

– Что-то случилось? – с тревогой в голосе спросила она.

– Это телеграмма от дяди Лёши, – сообщил он и, как-то просто, обыденно добавил: – Мать умирает… Вот, смотрите: "Валентине стало плохо подозрение инфаркт приезжай проститься…"

На кухне стало очень тихо. Как всегда бывает в подобных случаях, никто не знал, как реагировать, что говорить… Выражать соболезнование?.. Безсмысленно… Утешать?.. Глупо… Потому и молчали все… Нахмурив брови, стараясь не глядеть на Павла Петровича. А когда эта скорбная тишина стала невыносимой, он заговорил сам:

– Я после Нового года собирался поехать в Краснознаменск… Хотя… Если быть до конца откровенным,

боялся и всё с отъездом тянул… Мы с мамой не виделись… – он на минуту задумался, – почти сорок лет… Да, сорок… без малого… А после такой долгой разлуки каково встретиться вновь?.. Страшно… Я ведь своих родителей предал. Единственное оправдание – молокосос был… Дурак… Соображалка у многих пацанов в пятнадцать лет не шибко работает. Отец у меня священник… был, свой собственный приход имел. И меня родители в страхе Божием пытались воспитать. Одно время я даже в на клиросе пел. Но все их старания зряшными оказались. Младший брат Пётр, так тот на службу в храм, как на праздник, шёл… А я – на муку. Во время литургии не молился, всё об одном думал: скорее бы конец. Вот Евангелие прочитали, вот и до "Символа веры" добрались, а вот и "Отче Наш…" Наконец-то!.. Значит, ещё чуть-чуть и – свобода!.. А чтение канонов перед причастием?!.. А безконечные посты?!.. Я всё это наказанием полагал, хотя ни отцу, ни матери, ни даже на исповеди ни разу в этом грехе не признался – всё в себе таил. И тут случилось так, на беду подружился я с сыном нашего соседа Вениамином Генкиным. Его отец – Аарон Бенцианович – был парикмахером, и жили они через три дома от нас.

Воспоминания нахлынули на Троицкого, и, пока он не выговорился, не отпускали от себя, лишали покоя.

Никто из старожилов Боголюбова не мог припомнить, чтобы в городе когда-нибудь случались еврейские погромы. И православные, и татары, и иудеи жили здесь бок обок в мире и согласии. Особой любви между ними не было, но и вражды они также не знали. Однако однажды в ясное октябрьское утро пятнадцатого года поползли по мощёным улочкам от одного дома к другому страшные слухи: пропала пятнадцатилетняя дочь самого богатого человека в городе – боголюбовского винозаводчика Прохора Акиньшина Ольга. Её искали почти два месяца. Отец девушки объявил, что заплатит десять тысяч рублей тому, кто даст хоть какие-нибудь сведения о пропавшей дочери. Всё было напрасно: Ольга как в воду канула. После двухнедельного запоя Прохор заказал в храме панихиду и о несчастном случае стали забывать. Как вдруг в участок прибежал насмерть перепуганный местный портной Давид Корт. Он сообщил, что у него на заднем дворе из подтаявшего сугроба торчит человеческая рука. Прибывшие на место полицейские обнаружили в грязно-белом сугробе, под кучей прошлогодних листьев, изуродованное тело Ольги Акиньшиной. Девушку зверски убили. Двенадцать ножевых ранений обнаружили дознаватели на её теле. Но прежде, чем лишить Ольгу жизни, её изнасиловали. Тут же весть об этой страшной находке обросла леденящими душу подробностями, и городские обыватели наглухо затворили железные засовы своих ворот, затаились в тёмных, притихших домах и стали ждать новых зверств и безумных убийств, гадая, кто мог совершить такое злодеяние. Подозрение сразу пало на самого Давида Корта. Портной обшивал добрую половину населения Боголюбова, а в день убийства девушка как раз была у него на примерке, после которой никто её больше не видел. При обыске в сарае Давида нашли окровавленную тряпку, а в поленицу дров был засунут большой кухонный нож со следами крови. Портной и его навзрыд рыдающая Сара пытались убедить полицию, что кровь эта не человечья, а индюшачья, потому как они совсем недавно, к еврейскому празднику Пурим, зарезали жирную индюшку, но слушать их никто не стал. Полицеймейстер с удовлетворением доложил начальству, что преступление раскрыто. А как иначе?.. Все улики были настолько очевидны, что сомневаться в том, кто убийца, было просто глупо. Полицию не смутило даже то обстоятельство, что Корт сам прибежал в участок и, трясясь, заикаясь и путаясь, первым сообщил о своей страшной находке на заднем дворе. Следователь, напротив, усмотрел в данном поступке портного дьявольскую хитрость изощрённого убийцы.

Судили Корта в уездном городе. Никто из обывателей Боголюбова, кроме отца Ольги, на суд, естественно, не поехал, но всё население маленького городка было абсолютно убеждено, что "закатают" Корта по полной программе. Каторга ему обезпечена.

Когда же, спустя две недели, в Боголюбово, изрыгая проклятья и угрозы, вернулся взбешённый Прохор Акиньшин, а следом за ним, стараясь не привлекать внимания, тихонько прокрался сам "злодей", народ остолбенел и в жутком недоумении развёл руками.

Суд присяжных оправдал убийцу.